Генерал Ермолов

Сюйду несла на плече чеканный кувшин с высоким горлом. Чистое её лицо хранило выражение сосредоточенной серьёзности. Служилый люд оборачивался, глядел ей вслед. Непристойные шутки и грубая брань умолкали. Фёдор видел, как она подошла к генеральской землянке, поставила кувшин на лавку у двери, скрылась внутри жилища.

   — Я смотрю, конь твой выздоровел. Радостно видеть тебя снова в седле, — услышал казак знакомый голос.

Кирилл Максимович сидел на скамейке возле коновязи в шилом и мотком суровых ниток в руках.

   — Поклон тебе, Максимович! — отозвался Фёдор.

Он спешился, уселся на лавку рядом со старым ординарцем Ермолова.

   — Радуйся, пока есть время рассиживаться! — Кирилл Максимович улыбался. — Алексей Петрович справлялся о тебе, но звать не приказывал. Так, по-дружески спрашивал, дескать, оправился ли ты, отошёл ли. Просил передать, коли увижу, чтобы заглянул, проведал его с женой... А нынче как раз воскресение...

   — Ты, дяденька, намекаешь, что нынче же и уместно зайти? Слыхал я, будто утром они с их сиятельством из поездки вернулись, будто снова неделю день и ночь Нур-Магомеда по лесам гоняли... Уместно ли нынче-то?

   — Как не уместно, коли уместно? Ступай, родимец!

Фёдор приблизился к двери землянки. Все те же почерневшие доски, та же низкая крыша над крытым старой соломой крылечком. В сенях жестяная банка с ваксой для сапог, кнутовище, ковш и кадка с водой. Тут же зачем-то забыта старая генеральская фуражка. Скромный и незамысловатый солдатский быт. Фёдор видел, как несколько минут назад сюда впорхнула волшебная пташка — Сюйду.

Обнажив голову, Фёдор открыл дверь в горницу. Прислушался к тишине, вошёл.

Она стояла за спинкой генеральского кресла, наблюдала с молчаливым любопытством, как тот водит гусиным пером по бумаге. Наконец он поднял голову. В полумраке комнаты лицо его с крупными чертами, обрамленное седеющими кудрями и бакенбардами, походило на львиный лик. Она отшатнулась, приложила розовую ладошку к губам.

   — Устала, голубка? — Ермолов поднялся. — Зачем смотришь испуганно? Страшен?

Сюйду подошла ближе, тронула пальчиками серую от усталости и пороховой гари щёку генерала.

   — Что, милая, страшен я стал? — повторил генерал, перехватывая её ручку огромной ладонью. — Подурнел?

Она смотрела на генерала янтарными, влажными от слёз глазами. Лепетала нежно на черкесском языке:

   — Устал, милый. Всё война, всё заботы. Тосковал ли без меня?

   — Совсем львиным лицо сделалось? Волосы дыбом... Тосковал без тебя, — угадывал генерал её мысли.

   — ...очи горят! Здоров ли? Нет ли лихорадки?

Смуглые щёки Сюйду зарделись румянцем, губы дрожали.

   — Люди сказали мне, что Рустэм-ага снова ранен, что лежит в своём доме не в силах подняться. Три дня назад вестовой прискакал... мне Елена-ханум рассказала... Да я и сама видела, как привезли его, едва живого. Рустэм-ага — храбрейший из воинов! — она говорила быстро, внимательно оглядывая голову и руки генерала. Потом отступила на шаг, осмотрела его целиком.

   — Да цел же я! Не беспокойся, милая! — захохотал Ермолов, раскрывая объятия. — Настолько здоров, что безмерно соскучился! Ступай же ко мне, моя прелесть.

Фёдор разжал пальцы. Витая плеть с грохотом упала на дощатый пол землянки. Сюйду вздрогнула, прикрыла личико краем платка.

   — Не вовремя я... — пробормотал Фёдор, оборачиваясь к двери.

   — Постой, казак! — Ермолов сделал несколько стремительных шагов в его сторону. Доски пола ходили ходуном, прогибались под весом его мощного тела. Генерал схватил Фёдора, стиснул в объятиях.

   — Эх, не смог я тебя вовремя отблагодарить, да и не хотел, по правде говоря. — Ермолов смотрел в лицо Фёдора пронзительными серыми глазами, да так, что мурашки побежали по спине казака.

   — Я должник твой, — продолжал генерал. — Не дал ты пропасть моей голубке, горя хлебнул... видел я тебя: тело цело, а душа надорванной оказалась.

Он забегал по комнате, шарил огромными руками на столе между бумаг, в ящиках бюро. Наконец, чертыхаясь, отпер саквояж, потом и ларчик.

   — Что ищет Ярмул? Что потерял супруг? — взволнованно спрашивала Сюйду, но генерал продолжал поиски, не обращая внимания на расспросы жены.

   — Сюйду-ханум спрашивает вас, ваше высокородие, что, дескать, потеряли, — вставил Фёдор.

Ермолов замер. Он уже нашёл пропажу. В его ладони притаилась серебряная ладанка на витом шёлковом шнурке. Фёдор склонил голову.

   — Это дала мне няня, — шептал генерал, убирая ладанку за ворот Фёдоровой рубахи. — Всё тот же Спас Нерукотворный, что на вашем полковом знамени. Это поможет тебе, в следующий раз оборонит....

Покидая генеральскую землянку, Фёдор в последний раз глянул на Сюйду. Княжна стояла, низко склонив черноволосую головку, покрытую высокой шапочкой, ресницы её были влажны. Она сплела тонкие пальчики, словно возносила молитву своему немилосердному богу, одна посреди пустыни.

Выздоравливая от усталости и печали, Фёдор повадился ходить на берег Сунжи. Он подолгу сидел там, катая и вертя пальцами гладкие гранитные шарики, которые всегда теперь носил с собою, в кармане. Он не удил рыбу и не высматривал зверя. Просто сидел и смотрел в мутную реку, которая несла свои воды к Тереку, а потом далее — в Каспий. Таким, безучастно сидящим на берегу, застал его однажды Кирилл Максимович.

   — Видел я не раз, что ходишь ты на это место... — сказал старый солдат, усаживаясь рядом. — Скоро ли до дома? Ранее-то ты непоседливым был. Чуть что — и нет тебя. Глядь, а ты уж в разведку или в дозор напросился. А ныне?

   — Что же ныне, дяденька? Фенев говорит, будто в ноябре до дому пойдём. Рождество в родных стенах праздновать будем, — неохотно ответил Фёдор. — Да и то правда. Надо двигаться. Конь мой совсем уж здоров. Коли не домой, так снова в дозор... — Фёдор говорил неохотно, словно сквозь сон.

   — Будто подменили тебя. Как от Коби вернулся, совсем другим сделался. Вот и Алексей Петрович замечает...

   — Устал я, дяденька. Наверное, и вправду до дому надо. К семье.

   — Зачем тоскуешь, парень? — Кирилл Максимович положил руку на его плечо. — По девке чеченской кручинишься? Полюбилась?

Фёдор дрогнул, спрятал каменные кругляши в карман, набычился, уставился в мутные воды Сунжи.

   — Не горюй. Тоска пройдёт. Всё забывается — забудется и это, не сомневайся. И тоску, и печаль унесёт время. Вон, видишь, обломанный сук влекёт по быстрине? Узрел? Вот так же и нынешние горести убегут от тебя. А любовь-то, она при тебе так и останется. Любовь время не уносит. Она вот тут вот оседает, — и Кирилл Максимович похлопал твёрдой ладонью по груди.

Закурили. Максимович затянулся, выпустил из ноздрей продолговатые колечки дыма. Проследил, как тают они во влажном воздухе. Произнёс задумчиво:

   — Любовь — она в огне не тонет и в воде не горит. Что бы ни было: хоть смерть, хоть война, меньше её не становится. Она только приумножается.