Страница 7 из 69
Андрей оторвался от тетрадки и прислушался. На какое-то мгновение ему вдруг показалось, что по комнате пронесся легкий сквозняк, слегка тронув его взъерошенные волосы. Как будто чья-то прохладная, нежная рука… Где-то за стеной заплакал ребенок. Потом на улице пару раз гавкнула собака. И все, больше ничего. Андрей вновь склонился к тетрадке.
«Тая, — волнуясь написал он, — если ты сейчас рядом и если ты меня слышишь, я клянусь тебе — я не успокоюсь, пока не найду твоих убийц! Даже если мне придется искать всю жизнь — я буду искать. И еще — я буду помнить тебя всегда. Клянусь! Или грош мне цена, как…»
В дверь постучали, Андрей вздрогнул и захлопнул тетрадь.
— Сынок, ты занят?
— Нет, ма, входи.
Дверь отворилась, и в проеме показалась Мария Леопольдовна. Она была в ночной рубашке и в тапочках. Распущенные, с проседью волосы волнистыми прядями спадали на острые, худые плечи.
— Я только хотела пожелать тебе спокойной ночи, — ласково сказала она. — Не думай ни о чем плохом, ладно?
— Ладно, мам. Ты тоже.
— И не засиживайся допоздна.
— Не буду.
Несколько секунд Мария Леопольдовна молчала. Потом со вздохом сказала:
— Андрюш, пока тебя не было, звонил Таин папа…
— Как он? — быстро спросил Андрей.
— Да ничего. Сердце, правда, прихватило, но сейчас лучше. — Мария Леопольдовна потупила взгляд. — Сынок, он просил тебя не приходить на похороны.
— Почему?
— Он считает, что тебе сейчас и так плохо.
Андрей усмехнулся:
— Мам, я ведь вижу, когда ты темнишь. Наверняка ты сама его об этом попросила. Ведь так?
Мария Леопольдовна удрученно кивнула:
— Так.
Андрей встал со стула и подошел к матери. Нежно обнял ее за плечи и притянул к себе. Мария Леопольдовна прижалась прохладным лбом к пылающей щеке сына. Он погладил ее ладонью по спине.
— Не волнуйся, ма, я в порядке. Правда, в порядке. А на похороны я пойду… Она бы на мои пришла.
Мария Леопольдовна подняла голову и посмотрела сыну в глаза долгим, испытующим взглядом.
— Никогда не думала, что у тебя это так серьезно.
— Это очень серьезно, мама.
В глазах матери появилась тревога, и Андрей поспешно добавил: — То есть было очень серьезно. Теперь-то, конечно, все это не имеет значения. Иди спать, мам. Котлеты я уберу.
Андрей выпустил мать из объятий, повернулся и, прихрамывая, поплелся к столу.
7
На улице здорово потеплело. От яркого солнца снег, еще вчера лежавший грязновато-белой пеленой на деревьях, скамейках и жестяных подоконниках, растаял. И теперь в воздухе пахло настоящей весной.
Словно чуя скорый и неминуемый приход теплых деньков, как безумные, расчирикались воробьи. Слышать их озорной галдеж было приятно.
«Разводящий» команды художников-графферов, Олег Николаевич Шевцов (в обиходе просто «Николаич») отдавал указания Андрею и двум его закадычным коллегам-приятелям.
— Так, парни, на все про все у нас два часа! Гога и Герыч работают здесь. И чтобы не сачковать, как в прошлый раз, ясно? Я лично все проверю.
— Обижаешь, Николаич! — обиженно протянул Гога. — Когда это я сачковал?
— Обижать тебя жена будет, когда пьяный домой придешь: скалкой по башке. А я тебе дело говорю. Нам деньги за работу платят, а не за то, чтоб мы сачковского давили.
Герыч примирительно поднял руки:
— Да ладно тебе, Николаич, че ты разошелся. Все будет путем.
— Да? — сузил глаза тот. — А что тогда стоим? Ну-ка, вперед и с песней! Времени в обрез!
Гога и Герыч повернулись и потопали по улице.
— Так, Эндрюс, — обратился Николаич к Андрею, — ты свой район знаешь?
— Да. — Он кивнул в сторону переулка.
— Ну действуй!
Андрей кивнул, поправил на плече сумку и двинулся к «месту работы».
— Погоди! — окликнул его Николаич. Черкасов остановился. — Ты как вообще? Нормально?
— Да все ништяк, — спокойно ответил Андрей.
— Ну давай. И красок не жалей. У тебя в офисе чемодан флаконов — ребята позаботились.
— Здорово! — без особого энтузиазма отреагировал Андрей.
— И на технику нажми, — продолжил инструктаж Николаич. — Чтобы пооригинальней там… Это Гога под копирку работает, а ты у нас — художник. Гони живопись на полную катушку. Заделай стену под Гойю или Босха!
— Сделаю.
— Ну топай!
Когда Андрей скрылся за углом, Николаич цыкнул слюной в лужу и сказал сам себе:
— Хороший пацан. Но в голове тараканы. — Потом посмотрел, как плевок расплывается в луже, и резюмировал: — В принципе, его можно понять.
Стена, которую предстояло разрисовать, удручала своей серостью и безликостью. В Питере много таких стен. От этого и вид у города унылый. Серость плюс неухоженность. Что касается второго, тот тут Андрей ничем не мог помочь своему родному городу. А вот превратить серость в красоту, придать этим безликим стенам свое, ни на что не похожее, выражение — это было ему по силам.
Он раскрыл сумку, прикинул в уме, с чего начать, и взялся за красный пульверизатор. В этот ранний час улица была совсем пустынной, и, чтобы работа спорилась быстрей, а краски ложились изысканней, Андрей вообразил себя старинным художником, расписывающим собор. И сейчас ему предстояло изобразить самую жуткую библейскую сцену — грешников, поджаривающихся в аду.
Дьявольские рожи, которые нарисовал Андрей Черкасов, получились такими страшными, что в какой-то момент он даже подумал — не смягчить ли, не «примаслить» ли эти злобные, жесткие черты? Здесь ведь не только взрослые ходят, но и дети. Они наверняка испугаются. Но, чуток поразмыслив, Андрей оставил все как есть. Пусть детишки привыкают к тому, что жизнь — не только шоколад, но в ней есть и дерьмо.
Самого главного демона он сделал круторогим и толстошеим. Широкие надбровные дуги, гневная складка между кустистых бровей, пылающие тупой, животной злобой глаза. Писал Андрей быстро, едва успевая менять баллончики с красками. Вот на лбу у демона засияла, подобно воспаленной экземе или гноящейся язве, фашистская свастика. Вот его шею и лысый череп обвил толстый, колбасообразный змей. Зубы змея вцепились в толстое, дряблое веко демона.
Повинуясь импульсу, Андрей оттенил желтой краской пустое пространство над головой у демона и написал готическими черными буквами:
«СМЕРТЬ СКИНАМ!»
Это, конечно, не входило в планы Николаича, но, в конце концов, он ведь сам посоветовал Андрею быть оригинальным. «Гнать живопись». Заделать стену под Гойю или Босха! А ведь ни Гойя, ни Босх не церемонились с обывателем. Для них все средства были хороши, лишь бы заставить обывателей забыть о жрачке и озаботиться мыслями о вечном!
Закончив работу, Андрей отошел на два шага, окинул изображение критическим взглядом и остался доволен. К тому же он уложился в отведенное время, что нечасто с ним случалось. Все-таки вдохновение — великая вещь.
Час спустя Андрей, Гога и Герыч сидели в кафе и пили пиво, закусывая жареными сосисками. Гога, большой и круглый, как шар, поглощал их с такой неимоверной скоростью, что даже сдержанный Герыч заметил:
— Слушай, Гога, мне бы твои способности, я бы тут не сидел. Вписал бы свое имя в Книгу рекордов Гиннеса большими, золотыми буквами!
— А я за славой не гонюсь, — философски заметил Гога и целиком, как удав кролика, заглотил очередную сосиску.
Андрей не участвовал в шутливой перебранке друзей. Он был задумчив и неразговорчив.
— Че, Андрюх, грустишь? — участливо спросил его Гога. И, не дождавшись ответа, продолжил: — Ну, погрусти. Грусть — хорошее чувство. Оно делает нас чувствительными, а для художников это главное.
— Для тебя, Гога, главное чувство — это чувство сытости, — иронично заметил Герыч.
— А для тебя — зависти, — спокойно парировал Гога.
— Ну ты даешь! И чему же это я завидую?
— Трем вещам. Во-первых, моему аппетиту. Во-вторых, моему таланту. А в-третьих, моему успеху у женщин!
Герыч присвистнул от возмущения и удивления.