Страница 50 из 261
ничего удивительного: ведь совесть моя стала противодействовать
заведенным привычкам. Иногда я исполнял все, чего от меня хотели, с
таким рвением, которое заставляло тревожиться за мое здоровье; порою
же никакая сила не могла заставить меня подчиниться повседневным
монастырским правилам и никакое наказание меня не страшило.
Общине надоело терпеть мое упрямство, резкость и частые
нарушения устава. Было написано письмо духовнику с просьбой удалить
меня из монастыря, но прежде чем он успел это сделать, я заболел
лихорадкой. Меня окружили неослабным вниманием, но на душе у меня
была тяжесть, и никакие заботы не могли облегчить моего положения.
Когда в назначенные часы мне со скрупулезной точностью подносились
лекарства, я говорил: "Пусть мне его даст мой брат, и, будь это даже
отрава, я готов принять ее из его рук. Я причинил ему много худого".
Когда колокол созывал нас на утреню или вечерню, я говорил: "Неужели
они сделают моего брата монахом? Духовник обещал мне, что этого не
случится, но ведь все вы - обманщики". Кончилось тем, что они
обернули язык колокола тряпкой. Услыхав его приглушенный звук, я
воскликнул: "Вы звоните по покойнику, брат мой умер, и это я его
убийца!". Эти столь часто повторявшиеся восклицания, которых монахи
никак не могли принять, приводили в ужас всю общину. Я был в бреду,
когда меня привезли в отцовский дворец в Мадриде. Кто-то похожий на
тебя сидел рядом со мной в карете, вышел из нее вместе со мной, когда
мы приехали, помог мне, когда меня посадили туда снова. Я так живо
ощущал твое присутствие, что часто говорил слугам: "Не трогайте меня,
мне поможет брат". Когда утром они спрашивали меня, как я спал, я
отвечал: "Очень хорошо, Алонсо всю ночь сидел у моей постели". Я
просил ухаживающего за мной призрака не оставлять меня, и, когда
подушки были уложены так, как мне хотелось, говорил: "Какой у меня
добрый брат, как он ухаживает за мной, только _почему же он не хочет
со мной говорить_?". На одной из остановок в пути я начисто отказался
от всякой еды из-за того, что призрак, как мне чудилось, отказывался
ее принять. Я говорил тогда: "Не заставляйте меня есть, видите, мой
брат не принимает никакой пищи. О, я прошу его простить меня, сегодня
у него день воздержания, поэтому он и не притрагивается к еде,
смотрите, как он верен своим привычкам, - этого достаточно". Самое
удивительное, что еда в этом доме оказалась отравленной, и двое моих
слуг умерли, так и не доехав до Мадрида. Я упоминаю об этих
обстоятельствах для того только, чтобы показать, как крепко ты
приковал к себе мое воображение и как сильна была моя любовь к тебе.
Как только ко мне вернулось сознание, первый же мой вопрос был о
тебе. Родители мои это предвидели, и для того чтобы избежать
объяснения со мной и последствий, которые оно могло иметь, ибо знали
мой горячий нрав, поручили все это дело духовнику. Он взялся за него,
а как он его выполнил, ты сейчас узнаешь. При первой же нашей встрече
он принялся поздравлять меня с выздоровлением и сказал, что очень
сожалеет о тех неприятностях, которые мне пришлось испытать в
монастыре, заверив меня, что в родном доме меня ждет по- истине
райская жизнь. Какое-то время я выслушивал все, что он говорил, а
потом вдруг спросил:
- Что вы сделали с моим братом?
- Он в лоне господнем, - ответил духовник и перекрестился. За
мгновение я все понял. Не дослушав его слов, я кинулся вон из
комнаты.
- Куда ты, сын мой?
- Я _хочу_ видеть отца и мать.
- Отца и мать? Сейчас это невозможно.
- Но все-таки я их увижу. Не навязывайте мне своей воли, не
срамите себя этим постыдным самоунижением, - сказал я, видя, что он
сложил руки в мольбе, - все равно я увижу отца и мать. Проведите меня
к ним сию же минуту, не то берегитесь, от вашего влияния на семью не
останется и следа.
При этих словах он вздрогнул. Он боялся не того, что я могу
повлиять на моих родителей, а моей ярости. Ему приходилось теперь
пожинать плоды своих же собственных наставлений. Его воспитание
сделало из меня человека порывистого и страстного, ибо ему все это
было нужно для определенной цели, но он никак не рассчитывал, что
дело примет иной оборот, что все чувства, которые он пробудил во мне,
устремятся в направлении, противоположном тому, которое он хотел им
придать. Он был уверен, что будет в силах распоряжаться ими и впредь.
Горе тем, кто учит слона поражать своим хоботом врагов и в то же
время забывает, что за один миг он может повернуть этот хобот назад
и, сбросив седока в грязь, потом его растоптать. Именно в таком
положении очутился и духовник по отношению ко мне. Я настаивал, чтобы
меня немедленно отвели к моему отцу. Он противился нашей встрече,
молил меня не настаивать на ней и, наконец, прибег к последнему
безнадежному доводу - напомнил мне о том, сколько снисхождения он мне
выказывал и как потворствовал всем моим желаниям. Ответ мой был
коротким, но если бы только он мог проникнуть в душу таким
наставникам и таким священникам! Это и сделало меня тем, что я есть
теперь.
- Проведите меня сейчас же в комнату отца, иначе я все равно
пробьюсь туда силой!
Услыхав эту угрозу, которую, как он отлично понимал, я мог
привести в исполнение, ибо я, как ты знаешь, силен и намного выше его
ростом, - он задрожал от страха, и, признаюсь, это проявление
физической и духовной немощи окончательно утвердило меня в презрении,
которые я к нему испытывал. Весь согнувшись, провел он меня туда, где
сидели отец и мать, - на балкон, выходивший в сад. Родители были
уверены, что все уже уладилось, и изумлению их не было границ, когда
я ворвался в комнату, а вслед за мною вошел духовник, по лицу
которого можно было угадать, что разговор наш ни к чему не привел.
Духовник сделал им знак, которого я не заметил, но который, однако,
нисколько им не помог; за одно мгновение я очутился перед ними, и,