Страница 161 из 261
О том, что содержание второго письма оказалось достаточно необычным, можно судить уже по тому, что донья Клара и отец Иосиф просидели над ним почти всю ночь, совещаясь друг с другом и обуреваемые тревогой и страхом. Разговор их был настолько напряженным, что, как потом рассказывали, они не прервали его даже на те часы, когда хозяйке дома надлежало читать вечерние молитвы, и что монах даже не вспомнил о своем ужине. Все их искусственно созданные привычки, все вошедшие в обычай поблажки друг другу, вся лицемерная жизнь того и другой окунулись в самый настоящий неизбывный страх, который охватил их души и утвердил свою власть над обоими тем требовательнее и жесточе, чем дольше и упорнее они ему противились. Страх этот до такой степени их подавил, что тщетными оказались все попытки их избавиться от него, беспомощными - советы, которые они давали друг другу, и бессмысленными - слова утешения, которыми они хотели друг друга подбодрить. Они читали и перечитывали это необычное письмо и после каждого раза все больше мрачнели их мысли, все более путаными становились слова и все более унылыми взгляды. Они то и дело устремляли их на листы бумаги, лежавшие на письменном столике черного дерева, а затем, вздрагивая, спрашивали друг у друга взглядами же, а порою словами: "Не кажется ли вам, что кто-то ходит по дому?".
В письме этом среди других сообщений, не интересных для нашего читателя, было и нечто весьма необычное, а именно:
"По пути из города, где я высадился на берег, в тот, откуда я
сейчас вам пишу, мне привелось встретиться с неизвестными мне людьми,
от которых я услыхал вещи, имевшие прямое ко мне отношение (они не
упоминали об этом, однако страх мой мне все разъяснил) - именно в
том, что может особенно больно задеть и уязвить сердце христианина, у
которого есть дочь. Об этом я расскажу вам, когда у нас будет больше
времени. Все это очень страшные вещи, и мне, может быть, понадобится
помощь какого-нибудь духовного лица, для того чтобы правильно их
понять и постичь всю их глубину.
Однако я могу доверительно сообщить тебе, что, после того как я
расстался с людьми, с которыми у меня был этот весьма странный
разговор, содержание которого я никак не могу передать в письме, я
вернулся к себе в комнату полный грустных и тягостных мыслей и,
усевшись в кресло, погрузился в раздумье над томом, содержавшим
легенды о душах умерших, которые, однако, ни в коей мере не
противоречили учению святой католической церкви, иначе бы я одним
пинком затолкал эту книгу в горевший передо мной в камине огонь и
оплевал потом пепел. И вот под впечатлением то ли встречи с людьми,
которых мне привелось в этот день увидеть (никто, кроме тебя, никогда
не должен знать, о чем у нас был с ними разговор), то ли - книги,
которую я читал, содержавшей кое-какие отрывки из Плиния, Артемидора
и других {9} и переполненной историями, которые мне не следует сейчас
повторять, но в которых, вообще-то говоря, шла речь об оживлении
умерших и все рассказывалось в должном соответствии с нашим
католическим представлением о христианских душах, пребывающих в
чистилище, и обо всем, что сопутствует им там, - о цепях, о вечном
огне, о том, как, говоря словами Плиния: "Apparebat eidolon senex,
macie et senie confectus" {Появлялся призрак - то был старик
костлявый и обагренный кровью {10} (лат.).}; то ли, наконец, от
усталости после моего одинокого путешествия, или еще по какой-то
неизвестной мне причине, но только, чувствуя, что голова у меня в
этот вечер не такая, чтобы я мог предаваться общению с книгами или
собственным мыслям, и что, хоть меня и клонит ко сну, ложиться спать
мне совсем не хочется, - состояние, которое мне не раз случалось
испытывать, равно как и другим людям, - я вынул письма из ящика
стола, куда я обыкновенно кладу их, и перечел то место, где вы
описываете нашу дочь, какой она была тогда, когда ее нашли на этом
проклятом языческом острове. И, уверяю тебя, описание это так глубоко
врезалось в сердце того, кому еще ни разу не случалось прижать к
груди родное дитя, что, право же, ни один испанский художник не мог
бы изобразить ее лучше, нежели ты.
И вот, стараясь представить себе эти синие глаза, упрямые
локоны, которые не хотят слушаться своей новой госпожи - прически, и
очертания ее тонкого стана и думая, что нежное существо это скоро
окажется в моих объятиях и будет просить у своего христианского отца
христианского же благословения, сидя в своем кресле, я задремал. И
сны мои переплелись с тем, о чем я только что думал наяву: мне
привиделось, что прелестное это существо, такое любящее, такое
чистое, сидит возле меня и просит моего благословения. Наклонясь,
чтобы благословить ее, я сполз со своего кресла и - проснулся. Я
говорю "проснулся", потому что все, что за тем последовало, я видел
настолько же ясно, как стол и стул в этой комнате и вообще любой
предмет, которого я мог коснуться рукою. Напротив меня сидела
неизвестная мне женщина; одета она была как испанка, только ноги ее
были укрыты ниспадавшим до полу покрывалом. Сидела она недвижно,
казалось, ожидая, что я первый заговорю с ней.
- Чего тебе надобно здесь? - спросил я, - и зачем ты здесь?
Незнакомка не подняла вуали, губы и руки ее были по-прежнему
неподвижны. Голова моя была полна слышанным и прочитанным, и, осенив
себя крестным знамением и произнеся молитвы, я встал и подошел совсем
близко к сидевшей.
- Чего тебе надобно? - спросил я. - Зачем ты сюда явилась?
- Отца, - ответила неизвестная.
Она подняла вуаль, и глазам моим предстала дочь моя Исидора,
точь-в-точь такой, какой ты описывала ее в твоих многочисленных
письмах. Можешь себе представить, что я испытал! Я совсем обомлел,
правду говоря, даже испугался, увидав ее величавую, но странную
красоту. Смятение мое и тревога не только не улеглись, но, напротив,
еще возросли, когда пришелица встала и, указывая на дверь, сквозь
которую она сразу же вслед за тем прошла, с какой-то таинственной