Источник

– Ты посылала своего мужа к проституткам?

– Я ходил в храм, – ответил Зибеон, – чтобы при родах оберечь твою дочь.

Патриарх с жалостью посмотрел на своего зятя и сказал:

– Ты совершил мерзость.

– Но ты согласился, что у меня есть право свободно поклоняться Астарте, – запротестовал тот.

И тут вмешалась Леа:

– Это я сама попросила его. Ради меня.

Голос Леа, произнесший эти слова, изумил старика, и он наклонился, всматриваясь ей в лицо. Страшная мысль пришла ему в голову.

– Леа, ты тоже предлагала себя мужчинам-проституткам и так же отдавалась им?

– Да, – бесстыдно ответила дочь. – Так женщины Макора поклоняются богине.

– И если у тебя будет сын, ты отдашь его огненному богу?

– Да. Таков обычай этого города.

Цадок отпрянул от этих четырех хананеев. После подобного признания его дочь больше не была ибри. Он испытывал такое головокружение, что едва держался на ногах. Но, сделав усилие, он попытался присмотреться к четырем мрачным лицам. Он ясно увидел их, упорствующих в своих грехах и не понимающих их, и осознал, что этой ночью Эль-Шаддай обрек город на полное очищение от скверны. И даже в этот момент осознания Цадок помнил обещание бога: если хананеи раскаются, они могут обрести спасение. Подняв правую руку, он длинным костистым пальцем показал на Уриэля и спросил:

– В последний раз – прикажешь ли ты исчезнуть этой мерзости? – Никто не проронил ни слова. Ткнув пальцем в Леа и ее мужа, он спросил их: – Готовы ли вы немедленно покинуть этот обреченный город? – Снова ему никто не ответил, а потому он опустился на колени и трижды припал головой к плиткам пола. Из этого положения он снизу вверх посмотрел на правителя и взмолился: – Как нижайший из твоих рабов, могу ли я молить, чтобы ты обрел себе спасение?

Хананей промолчал, и старец с трудом поднялся на ноги.

У дверей он повернулся и показал на каждого из четверых присутствующих, а потом на город:

– Все это будет уничтожено. – И с этими словами он ушел.

Было слишком поздно возвращаться в постель, так что Рахаб велела принести поесть.

– Твой отец вел себя как старый дурак, – произнесла она.

– В пустыне он часто разговаривал сам с собой, – объяснила Леа.

– Я с самого начала предупреждала правителя, что их надо уничтожить, – пробормотала Рахаб. – А теперь он говорит, что уничтожит нас.

– Мы можем и должны бросить на них хеттов, – сказал Уриэль.

После ухода Леа Рахаб приказала сыну не выпускать ее за стены:

– Она ибри, и ей нельзя доверять.

– Ты думаешь, может разразиться война? – спросил молодой человек.

– Он говорил как сумасшедший, – ответил Уриэль, – а войны начинают именно сумасшедшие.

Едва только Цадок оказался под пологом своего шатра, он собрал сыновей и спросил, есть ли у них план захвата Макора.

– Значит, будет война? – спросили они.

– Прошлой ночью Эль-Шаддай приказал нам разрушить этот город, – ответил старик.

К его удивлению, Эфер и Ибша выложили ему детально разработанный план, как захватить этот неуязвимый город и принудить его к сдаче.

– Это будет стоить нам многих жизней, – предупредили они, но старик, в котором продолжала кипеть ярость, отказался считать потери. Вместе с сыновьями он предстал перед жертвенником Эль-Шаддая, и все трое преклонились в молитве.

Утром, едва только открылись ворота, к роднику проследовали четыре женщины-ибри. А тем временем небольшой отряд воинов по вади скрытно подобрался к стенам, ограждающим источник. Две женщины двигались с неловкостью, которая должна была броситься в глаза, но им позволили миновать задние ворота и войти в темный проход, где они тут же кинулись к пустующей караульне. Здесь двое из них скинули женские одежды и, обнажив длинные бронзовые ножи, бесшумно устроились в засаде. Две другие женщины-ибри спокойно прошли вперед и, обнаружив у источника двух горожанок, убили их. Стуком камней в стену они дали сигнал своим собратьям-ибри снаружи, и отряд стал проламывать стену, окружавшую источник. Солдаты в городе слишком поздно поняли опасность, ринулись сквозь ворота у караульни в туннель, где их перехватили Эфер и Ибша, соорудившие из глиняных кувшинов и скамеек что-то вроде баррикады. Проход был узок, а двое ибри полны отваги, так что хананеи отхлынули, а еще через четверть часа ибри проломили стену с внешней стороны и завладели источником. Оказавшись внутри, они рванулись вперед освободить Эфера и Ибшу, но, добравшись до баррикады, нашли Ибшу мертвым, а Эфера тяжело раненным.

Первую схватку ибри выиграли. Теперь они контролировали источник и могли задушить город жаждой. Правитель Уриэль оценил всю важность вражеской победы, но, несмотря на гибель пяти его солдат в бою между каменными стенами, он все еще надеялся, что удастся каким-нибудь благородным образом обсудить с ибри их обиды. Наконец он решил отправить к Цадоку посланников с вопросом: что можно сделать? Но патриарх отказался даже встретиться с хананеями. И когда они вернулись, стало ясно: войны не избежать.

Услышав их рассказ, Уриэль решил сразу же отбить обратно источник и призвал из конюшни командира своих хеттов. Они поднялись на башню, откуда с удовольствием убедились, что ибри, не имеющие никакого представления о военных действиях, толпятся под стенами города.

– Мы просто раскромсаем их, – похвастался хетт, радостно потирая ладони.

– Врежься в них и убей как можно больше, – приказал правитель Уриэль. – Мы должны побыстрее покончить с этой войной.

Хетт побежал к конюшням и приказал своим людям запрягать коней в боевые колесницы, в каждую по две пары. До этого времени правитель держал их в укрытии. Мало кто из горожан знал, что это смертельное оружие было ночью тайком угнано из порта Акко, и никто из ибри Цадока никогда не сталкивался с такими военными машинами. Хетты заняли места возниц. Левой рукой возница управлял лошадьми, а в свободной правой руке держал цепь с тяжелым бронзовым шаром на конце, утыканным шипами. Один удар такого оружия ломал человеку спину. За каждым возницей стояли двое воинов, привязанных к колесницам, так что руки у них были свободны, чтобы держать длинные мечи и тяжелые палицы. При движении колесницы на ободьях колес вращались серпы, рассекавшие всех, на кого она налетала. Это наводило ужас и убивало, и теперь правитель Уриэль приказал выдвинуть колесницы к главным воротам.

Когда хетты заняли боевые позиции и когда максимальное количество ибри продолжало бесцельно толпиться под стенами, по сигналу правителя взвыли трубы и вперед рванулись пешие воины, создавая впечатление, что это обыкновенная вылазка. Ибри, удивленные смелостью хананеев, всей толпой рванулись именно в ту точку, как Уриэль и предвидел, и стали совершенно беззащитными. И тут правитель приказал настежь распахнуть ворота. Колесницы понеслись вниз по насыпи и врезались в гущу изумленных ибри. Воины-хананеи, предупрежденные, что сейчас последует, сразу же рассыпались по сторонам, уступая дорогу ужасным колесницам, возницы которых, хлеща лошадей, направляли их в самую гущу смешавшихся ибри, а всадники секли и рубили их.

Это была настоящая бойня. Если ибри оставались на месте, готовые драться, их сметали кони; если они отступали, всадники крушили их палицами и ломали им спины; если они просто стояли, то гибли под ударами вращающихся серпов. Цадок, увидев эту резню, вскричал:

– Эль-Шаддай, бог наш всемогущий! На что ты нас обрек?

Но Эфер вырвался из рук женщин, бинтовавших его раны, и прыгнул на спину одной из хеттских лошадей. Он перерезал ей горло, и колесница врезалась в скалы. Так рыжеволосый воин доказал, что и колесницы уязвимы, и лошади не обладают бессмертием, и его ибри, сплотившись, отбросили хеттов градом камней и стрел с бронзовыми наконечниками.

С количественной точки зрения в сражении первого дня ибри потерпели полное поражение. Они захватили источник, но, когда Цадок устроил смотр своих сил перед алтарем, то насчитал тридцать четыре убитых, и, идя между телами павших, он называл каждого по имени: «Нааман, сын мой. Йоктан, сын мой. Аарон, сын мой. Затту, сын мой. Ибша, сын мой». Мало кто из воителей может, в сумерках бродя по полю битвы, насчитать среди потерь одного дня пять своих сыновей и двадцать девять родственников. Остановившись у последнего трупа – «Симон, сын Наамана, сына моих чресел, потомок Зебула, что вывел нас из пустыни!» – Цадок испытал всепоглощающую ярость и, представ перед алтарем, поклялся: