Источник

В центре его с давних пор размещался двор странной формы. Он и был сердцем дома, крылья которого расходились в разные стороны. В той его стороне, что была ближе к воротам, жили две его жены и пятеро их детей: четверо от первой и новорожденный мальчик от второй. Противоположное крыло вмещало в себя амбары, бочки с вином, кухню и помещение для рабов, включая двух симпатичных девушек, уже успевших одарить его детьми, к которым он испытывал привязанность. Под крышей дома Урбаала обитали примерно двадцать человек. Дом был полон жизнью и любовью, и в нем всегда стоял гул голосов. Крестьяне предпочитали работать на этого громогласного и вспыльчивого человека, чем гнуть спину на полях, принадлежащих храму. Хотя трудиться на Урбаала было труднее, чем на жрецов, он нравился им, потому что и сам был такой же, как они. Он так же жадно ел и пил вино, как и они, работал в поле, и его широкая грудь блестела от пота.

Войдя в дом, Урбаал пересек двор и сразу же прошествовал в богато убранное святилище, где на маленькой полке стояли три Астарты, а рядом с каждой – продолговатый камень, напоминавший об одном из менгиров у храма. Урбаал бережно установил четвертую Астарту и вынул из укромного уголка кусок базальта, который берег именно для этой цели. У него была подчеркнуто фаллическая форма, символ мужской мощи, и Урбаал пристроил его поближе к богине, прошептав: «Ночью, когда зайдет луна, баал бури придет и возляжет с тобой». Он давно знал: если будет радовать своих богинь, они ответят ему взаимностью, но сейчас его желание было особым. Он хотел, чтобы новая покровительница поняла смысл сделки, которую он ей предлагал: «Да будет у тебя радость и в эту ночь, и во все другие. Я прошу тебя лишь об одном: чтобы мне было воздано по заслугам».

Ему помешало появление Тимны, второй жены, которая обычно не заходила в святилище, но на этот раз она была чем-то расстроена. У нее был классический облик жены, который мужчина за прошедшие восемь тысяч лет запечатлел в статуях: воплощение материнства, заботы и понимания. Ее темные глаза были вытаращены от страха, и, прежде чем она открыла рот, Урбаал догадался, что могло случиться. Несколько лет назад он видел то же испуганное выражение на лице своей первой жены, когда она так же не могла понять, что происходит. В этом сказывались женские слабости. И Урбаал приготовился к потоку слез.

– В чем дело? – мягко спросил он.

Тимна была не совсем обычной девушкой. Родом из Акко, она появилась тут вместе с отцом, который навестил Урбаала по торговым делам. Она завоевала уважение Урбаала той вежливостью, с которой отнеслась к Матред, его первой жене, хозяйничавшей в доме. Вместо стычек и споров Тимна принесла в дом атмосферу любви. С ее стороны это было совершенно правильно, ибо первые три года жизни с Урбаалом она оставалась бездетной, что и вызывало презрение со стороны Матред. Но с недавним появлением ее первенца в доме установились более ровные отношения. Став матерью, Тимна могла требовать от Матред уважительного отношения. Но сейчас, потеряв все присущее ей спокойствие, она сообщила мужу:

– Пришел жрец Молоха.

Урбаал ждал его появления. Жрец не мог не прийти. Урбаал хотел хоть чем-нибудь успокоить свою подавленную жену, но знал, что тут уже ничего не сделать.

– У нас будут и другие дети, – пообещал он. Тимна начала всхлипывать, и ему пришла в голову умная ложь. – Тимна, – сладко прошептал он, – гляди, что я тебе принес. Новую Астарту.

Она посмотрела на улыбающуюся богиню, лучащуюся плодовитостью, и закрыла лицо руками.

– А мы не можем убежать? – взмолилась она.

– Тимна!

Сама идея была богохульной, потому что Урбаал являлся неотъемлемой частью этой земли… этих полей… этих оливковых деревьев у источника.

– Я не отдам своего сына, – твердо сказала она.

– Все будет в порядке, – мягко успокоил он ее и притянул к себе на ложе, откуда она видела уверенную Астарту, обещающую, что год за годом ее чрево будет плодоносить. Обняв Тимну, Урбаал постарался внушить ей уверенность, рассказывая, как Матред, столкнувшись с той же проблемой, обрела мужество. – Сначала она чуть не скончалась от горя, – признался он, и Тимна удивилась, каким образом эта суровая женщина могла горевать. – Но потом она родила еще четверых детей и как-то ночью призналась мне: «Мы поступили правильно». У тебя еще будут другие дети, и ты будешь чувствовать то же самое.

Тимна внимательно выслушала его, но, когда он замолчал, всхлипнула:

– Я не могу.

Ему захотелось дать выход своему раздражению, но Тимна была такой трогательной, что он сдержался. Вместо этого он объяснил:

– Ведь именно Молох дает нам защиту. Великий Эль нужен, и мы преклоняемся перед ним, но во время войны только Молох защищает нас.

– Но почему он так жесток? – взмолилась Тимна.

– Он многое делает для нас, – объяснил Урбаал. – А взамен требует только наших первенцев.

Для Урбаала эта логика была неоспоримой. Он поднялся, собираясь навестить свои оливковые рощи, но Тимна с мольбой ухватила его за руки, пока он не осознал, что пора ей узнать грубую правду.

– Сколько существует Макор, – хрипло сказал он, – мы отдавали Молоху наших перворожденных сыновей. Матред сделала это. И девушки-рабыни тоже. Сделаешь и ты.

Он покинул помещение, но, проходя через двор, увидел своего последнего сына, который ворковал, лежа в тени. Урбаал оцепенел от горя, которое он боялся разделить с Тимной, но она последовала за ним и теперь, стоя в дверях, увидела, как он невольно содрогнулся. «Три раза он отдавал своих первенцев, – подумала она. – И от Матред, и от девушек-рабынь. Его боль сильнее моей, но он ее не показывает».

Тимна была права. Ее простодушного мужа разрывали противоречивые чувства, которые ставили в тупик людей той эпохи. Они не могли разрешить конфликт между жизнью и смертью – Молох требовал смерти, а Астарта дарила жизнь. Урбаал покинул свой дом, дышащий весельем, где девушки-рабыни щебетали с детьми, и в поисках успокоения направился в оливковую рощу. Пока он бродил мимо радующих глаз серо-зеленых деревьев, чья листва, поблескивая, как драгоценные камни, тянулась к солнцу, Урбаал пытался забыть о смерти, вызывая в памяти облик соблазнительной девушки-рабыни из храма. Урбаал вспомнил тот день, когда в первый раз увидел ее. Воины Макора отправились в небольшой поход – малые города вечно враждовали друг с другом. Однако Урбаал не принял в нем участия, но, когда войска возвращались, вышел из дому встречать их. Воины, горланя песни, шествовали по зигзагообразному проходу и среди пленников вели с собой эту очаровательную девушку. Ей было всего пятнадцать лет, и она не была жительницей завоеванного городка – она была рабыней, которая попала в тот город из каких-то мест ближе к северу. Поскольку никто из воинов не претендовал на нее, девушку отдали жрецам, а те уже сочли ее символом, который будет служить во благо городу. Они заперли ее в храме, и показывалась она лишь изредка. Ходили слухи, что ее готовят к какой-то высокой цели. Их план сработал. Мужчины Макора восторгались ею и, как никогда раньше, старательно возделывали свои поля и отлаживали прессы для оливок. И теперь Урбаал, осматривая свои деревья, не мог отделаться от ее волнующего облика.

По традиции он первым делом направился в центр рощи, где из земли дюймов на шесть торчал округлый камень, он служил пристанищем баалу, которому подчинялись оливковые деревья. Отдав ему дань уважения, Урбаал подозвал надсмотрщика. Тот, весь в поту, подбежал.

– Урожай все так же хорош? – спросил Урбаал.

– Посмотри сам, – сказал надсмотрщик.

Он подвел хозяина к склону скалы, где древнее устройство исправно обеспечивало немалую часть благосостояния Макора. На самом верху в твердом камне была выдолблена глубокая квадратная яма со сторонами в десять футов. Потребовалось немало терпения и стараний, чтобы выдолбить такую основательную яму, а вот как использовать ее, придумал уже настоящий гений. В середине ямы стоял деревянный стол с высокими бортиками, на который грузили спелые оливки. Над ним нависала тяжелая деревянная плита, которая опускалась на груду оливок, и специальный рычаг с силой прижимал ее. Поскольку мужчин в Макоре было не так уж много и они не могли часами давить на рычаг, к дальнему концу шеста на ремнях был привешен огромный камень, так что круглые сутки давление оставалось постоянным. Так выглядел один из первых в мире механизмов, и он работал.