Страница 105 из 129
Наверно, они устроили Пир На Весь Мир в честь прихода весны. Ведь начало весны всегда и повсюду отмечают радостным праздником. Я почувствовал, что и у меня в душе дрогнули какие-то струны. Я тотчас забрался повыше, чтобы лучше слышать песню.
Теперь я разглядел рядом с Бабочками и Цикадами Шэу еще один хоровод. Весенняя песня звучала прозрачно и звонко, словно переливы ручья, бегущего вдалеке под зеленым покровом леса.
Посреди этого второго хоровода восседал почтенный дородный Жук Сиентаук. Каждой из шести своих конечностей он обнимал молоденькую Белую Бабочку. Они дружно взмахивали крыльями в такт песне, словно подбрасывая в воздух лепестки цветов. А когда Сиентаук наклонил голову, чтобы извлечь из висевшего у него на шее музыкального инструмента долгий скрипучий звук, две другие Бабочки, хохоча и резвясь, взобрались на его крепкие длинные усы. И все они пели и веселились от души, как малые дети.
Я пригляделся к этому Жуку: каков он собою, стар или молод? С чего бы ему так ребячиться? Ведь все Сиентауки издавна славятся строгостью нравов, воздержанностью и скромностью.
И что же, вы думаете, я увидел? Нет, это — чудо!.. Передо мной был дядюшка Сиентаук. Ну, конечно, тот самый — мой давний знакомец и благодетель! Даже в нынешнем его обличье сохранилось еще что-то от прежней его строгости и глубокомыслия. Все так же грозно выглядели его черные острые челюсти. По-прежнему лысым и гладким было его темя — ни волоска, ни пушинки. (Да ведь и само родовое имя «Сиентаук» означает «безволосый»). Впрочем, лысина его казалась пристойной и даже привлекательной благодаря чудесным длинным усам. А мои-то отрезанные усы так и не выросли…
Но, честное слово, друзья, пускай операция, проделанная когда-то Сиентауком над моими усами, и повредила моей внешности, состарив меня и лишив великолепного украшения, но я не таил зла. Напротив, я почитал дядюшку Сиентаука, как мужа выдающегося и великодушного, взысканного Талантами и Силой, — говоря в двух словах — как Истинного Рыцаря.
И кто б мог подумать, что дядюшка Сиентаук, такой скромный, суровый и мудрый, вдруг за какие-то два-три года станет легкомысленным, праздным гулякой, прожигающим жизнь в обществе завзятых бездельников — Цикад Шэу и Бабочек. А уж они, судя по их виду, гуляли и бражничали напропалую день и ночь. Увы, и я когда-то предавался безрассудствам и излишествам! Но дядюшка Сиентаук… Нет, это уму непостижимо!
Покуда я размышлял: предстать ли пред очи Сиентаука или же потихоньку удалиться, оба хоровода вдруг распались, Бабочки в страхе разлетелись и забились под кусты. Воцарилась мертвая тишина.
Сиентаук поднял голову и, запинаясь, спросил:
— Эй, крошки!.. Кто… эт-то нап-пуг-гал… вас до смерти?..
Озираясь по сторонам, он заметил меня и воскликнул:
— Кто это? Да никак сам Кузнечик Мен! Откуда ты взялся? Иди-ка сюда, к нам!.. Да ты ли это, братец Мен?
Наверно, от разгульной жизни и ночных бдений зрение у Сиентаука ослабело, и он даже не признал меня сразу. Но память его не подвела: память теперь у него была лучше зрения.
Я подлетел к нему.
Бабочки, попрятавшиеся было в кустах на краю лужайки, рассмотрев меня, выбрались из своего убежища и подошли поближе. Сперва они, видимо, испугались меня и застыдились, а теперь осмелели, даже стали наперебой приглашать на танцы. Но от танцев я отказался, вежливо, конечно, чтобы никого не обидеть. И они снова закружились в хороводе и запели, жаль только, скрипучая музыка Цикад портила мне удовольствие.
А потом мы остались вдвоем, Сиентаук оглядел меня и спросил шутливо:
— Что, братец, усы так больше и не выросли?
Я засмеялся и покачав головой. Потом принялся расспрашивать Сиентаука о его нынешней жизни: отчего, мол, он стал таким беззаботным и праздным.
Дядюшка Сиентаук тяжело вздохнул, негромко пощелкал челюстями и задумался о чем-то своем. Немного погодя он заговорил, и голос его был тих и печален.
Вот его рассказ:
— Не правда ли, Мен, вы заметили, как сильно я переменился? (Ого, сам Сиентаук теперь со мной на «вы»! А впрочем… Но не будем, друзья, отвлекаться.) Да я и сам вижу, что стал совсем другим. Знаю, знаю, как низко пал я, проводя время в безделье и плотских утехах. Но, увы, дух мой сломлен, подорваны силы! Мне никогда не трудиться больше в поте лица, не выйти на поле брани. Я теперь ни на что не гожусь. Знайте, Мен, это сама жизнь, беспощадная, мрачная и тяжелая жизнь, согнула меня и придавила к земле. После нашей первой встречи я был очень доволен собой, потому что совершил тогда немало Полезных и Добрых Дел. И вот однажды я залетел в знакомую вам деревню. Откуда мне было знать, что именно там готовятся страшные, роковые события?! Ах, Мен, известно ли вам, что такое облава. Помните, как мальчишки «выливали» Кузнечиков? Ведь они и вас в свое время поймали, заставили драться всем на потеху, а потом сделали своим футбольным призом. Ну так вот, облаву, в которую я угодил, затеяли приехавшие из города дети. Им понадобились жуки, и не всякая там мелкота, а именно мы, Сиентауки. Я был схвачен на ветке Шелковицы.
Они увезли меня в город. Путь был неблизкий, но я точно не знаю, сколько дней мы находились в дороге, потому что меня вместе с пятью злосчастными моими сородичами заточили в какую-то коробку, и мы сидели там взаперти. Один умер в пути от удушья. Мы, Сиентауки, испокон веку питаемся древесной корой. Но эти малолетние невежды, представьте себе, не знали, чем нас кормить. То они набивали нашу темницу травой, то совали туда рис и даже обглоданные кости. Сами понимаете, Мен, мне кусок не лез в горло. Я голодал, наверно, месяца два или три, но им, нашим мучителям, как говорится, и горя было мало.
К счастью, мне удалось бежать. А дело было вот как: я обратил внимание на то, что стены нашей темницы сделаны из плотной бумаги. Выбрав подходящее место, я стал смачивать стенку слюной и скрести ее ногами. Постепенно она начала подаваться. Тогда я напряг остаток сил, ударил в стену всем телом и… вывалился наружу. Я расправил крылья и, не оглядываясь, полетел прочь. Мне повезло, ох как повезло, уважаемый Мен, я сохранил оба крыла. Ведь моим товарищам по заточению дети потехи ради оборвали крылья. Тщетно раскрывали они надкрылия, им не на чем было подняться в воздух, они не могли больше летать. Куда уползли они, что с ними сталось потом, не знаю.
Сам не пойму отчего, но за время болезни характер мой переменился. Я разочаровался в жизни, ничего больше не ждал для себя и ни о чем не мечтал. Клянусь вам честью: я до сих пор толком не знаю, что, собственно, со мной произошло. Возможно, причиной всему пережитый мною кошмар, а может быть, овладевшая мною безысходная тоска. Но мне ни до чего не было дела. Я даже перестал питаться корой и приучился есть простую траву, ее, благодарение небу, хватает повсюду. Я считал себя ушедшим от мира отшельником. День за днем, месяц за месяцем бродил я по пустынным тропам, и друзьями мне были одни летучие облака. Я никого не встречал, не знакомился ни с кем, уверенный, что отныне меня не коснется житейская суета. Я приноравливался лишь к смене времен года, напрочь отринув все свои старые привычки, меня больше не заботила моя наружность и платье. Я и думать забыл о мирской жизни, мне безразлично было, какие вокруг происходили события и перемены… И вот с тех пор…
Он замолчал.
Ах, как тяжко мне было его слушать! Наверно, многим, как и этому пожилому Жуку, подобные удары судьбы внушили бы отвращение к жизни и страх перед нею. Здесь, как говорится, все на ладони — причины и следствия.
Сиентаук покачал головой.
— Ну а вы, Мен? — спросил он, и голос его был по-прежнему грустен. — Куда завели вас житейские тропы?
Я стал рассказывать ему все с самого начала. Время от времени он вторил моим словам вздохами сожаления и досады. Но едва я заговорил о том, как покинул Ананасовые заросли и отправился в погоню за Тяутяувои, чтобы выручить Чуи, Сиентаук вдруг перебил меня.
Я летел без отдыха день и ночь. И немало прошло дней, пока удалось мне выбраться из этого мрачного безликого и бессердечного города. Когда я долетел наконец до Сада, где росла свежая зеленая трава, силы покинули меня. Я совершенно не мог двигаться и проболел несколько месяцев.