Четвертый Дюма

На этом закончилось наше пребывание у калмыков. Наутро нас проводили в степь, каждому подарили по дикому жеребцу (пока мы возвращались в имение графа, половина подаренных коней убежала обратно в Калмыкию, но я-то своего как следует привязал к карете, очень ему хотелось вырваться, он и лягался, и ржал, но веревка была крепкая). В усадьбу графа мы вернулись мертвецки усталые. Господин Дюма без просыпу спал два дня и две ночи, а встал, как огурчик, свежий и бодрый. Здоровый был мужик, хотя к тому времени ему исполнилось уже 56 лет. На следующий день мы отправились в Грузию, куда пригласил его грузинский князь, один из гостей графа, который за все двадцать дней ни на минуту не протрезвел, и когда он успел произнести слова приглашения, для всех так и осталось тайной. Запряг я графскую карету с гербами, которая предназначалась для нас, а багаж господина Дюма должен был ехать в отдельной карете, поклажи у него собралось не меньше трехсот ока, вот уж щедра Русь-матушка. Туда же положили и мои пожитки. Черного я оставил отцу, на дикого жеребца сел калмык, которого нам дали для услуг и который должен был сопровождать нас до Грузии, а потом вместе с каретой вернуться обратно. Я наскоро попрощался с родными, возвращаться в Астрахань я не собирался. Мать моя Цветана перекрестила меня и сквозь слезы молвила, что, может, отъезд в этот самый Париж принесет мне счастье, ишь, какой у меня господин — добрый и щедрый. Отец на прощанье хлопнул меня по спине и отвернулся, чтобы я не увидел его скупых мужских слез. Потом он сказал, что если я буду помнить, откуда я родом и где мои корни, то ни на какой чужбине не пропаду. Прощаясь с братишками и сестренками, я расцеловался со всеми — кто его знает, придется ли нам еще свидеться, — а Геника тайком сунула мне в руки перед самым отъездом узелок с каким-то пирогом, испеченным по французскому рецепту. Шарль Иванович подарил мне один из своих сержантских пистолетов, самое дорогое, что у него было, и долго не выпускал меня из объятий. Грустно было старику, сильно он привязался ко мне. Да и мне было не легче, ведь он был благородным человеком, настоящим мушкетером, и я очень благодарен ему за все. Господина Дюма провожали по-царски. С графом он целовался так долго, что в конце концов стало даже неприлично, графиня Ольга по русскому обычаю перекрестила его на дорогу, а барышни сделали реверанс на французский манер. И мы понеслись по калмыцким степям под охраной стражи князя Тюмена, потому что в округе было неспокойно и степь кишела разбойниками и бродягами. Мы ехали на юго-запад, к Северному Кавказу, в город Грозный. Наш калмык знал дорогу, так что мы не плутали и ехали быстро. По дороге нагляделись на калмыцкую бедность. У князя Тюмена жарят на вертелах самых жирных баранов, а тут за кусок хлеба пожилые люди валяются в пыли и готовы целовать тебе сапоги, и дети у них бегают в чем мать родила. Господин Дюма был очень расстроен и все что-то писал в большой кожаной тетрадке, а что писал, не говорил, мы еще не были так близки, как стали потом, в Париже, — за пирами и торжествами не было времени подружиться. Но вот мы стали подъезжать к Грозному. Стало ясно, что мы приближаемся к границам империи. Гражданских лиц почти не видать, каждый встречный был верховым и носил мундир. Снова появились наши друзья казаки, они все к границам тянутся, туда, где неспокойно, где каждый день пули над головой свистят. В самом Грозном нас встречал грузинский князь Миронишвили, тот самый пьяница, что пригласил нас к себе в гости, а с ним десять душ сванов верхами, каждый вытянулся в струнку, на ногах какие-то сапоги из мягкой кожи, не то сапоги, не то чулки. Снова начались объятия и поцелуи, в руки онклю Саше тут же сунули украшенный серебром воловий рог длиною в полметра, если не больше, наполненный черным сванетским вином, и не дали выпустить его, пока тот не выпил все до капли. Этот рог вмещал не меньше двух ок вина. Господин Дюма не ударил в грязь лицом, выпил рог до дна, да еще перевернул его острым концом кверху, чтобы показать грузинам, какой он удалец. Те закричали ура — и пошло-поехало. Потом я расспрашивал онкля Сашу о впечатлениях от поездки, но он ничего не мог припомнить, потому что вечно был пьян и вечно обнимался с этим проклятым Миронишвили, который сел к нему в карету, да еще и окованный серебром рог прихватил. Ехали же мы по Военно-Грузинской дороге, самой красивой горной дороге, какую мне только приходилось видеть в жизни. Над нами высился Кавказ с его острыми вершинами, на которых вечно лежит снег, и для одного того, чтобы увидеть это, стоило проститься с родным домом. А поди спроси господина Дюма, что такое Кавказ, он только пожмет плечами: «Qu’est-ce que c’était?»[5]. Ведь будь ты хоть здоров как бык, такой жизни долго не выдержишь. Но господин Дюма выдержал, хотя уже совсем не влезал в сюртук, так что пришлось на него напялить грузинский халат таких необыкновенных размеров, будто он был шит на французского героя Гаргантюа.

В начале августа мы приехали в Тифлис. У князя Миронишвили здесь был старинный дом с просторными деревянными террасами, надвисавшими над самой Курой, чистой и быстрой рекой, что пересекает город из конца в конец. И чего только не устраивалось на этих террасах, тут тебе и мужские пляски, тут тебе и женские — эх, как кружились черноокие грузинки в длинных платьях, которые как будто скрывают формы, а на самом деле ничего не скрывают. Чего только там не едали и не пивали, а музыка и песни не умолкали ни на минуту. Одна грузинка, тоже княгиня, лет сорока пяти — пятидесяти, у которой под носом пробивались заметные усики, утащила господина Дюма, и мы не видали его целую неделю, а когда он вернулся, то сбросил вес ок на двадцать, не меньше, и спокойно влез в свой сюртук. Но тут он снова уселся на террасе князя Миронишвили, и ему подали серебряный рог, так что всего через несколько дней пришлось снова доставать грузинский халат, уже порядком залитый вином. Он вообще в отношении внешнего вида был достаточно неряшлив. В Сванетии, на родине князя Миронишвили, мы провели всего три дня, но что делали, этого уже и я не помню. Когда я пришел в себя, мы были в доме другого князя, Чехладзе, и не в горах, а на берегу моря. И тут все продолжалось своим чередом, только люди были другие. Запомнилось мне одно — долгие грузинские тосты, которыми начинался каждый пир. Все встают (за стол садились одни мужчины, женщины лишь суетились вокруг и прислуживали), стоят по полчаса и слушают очередную речь. После этого можешь садиться, но только посмей положить рог на стол и разлить хоть каплю вина — это сочтут за личную обиду, и если минуту назад с тобой обнимались, то тут могут и зарезать, у каждого из-за пояса торчат позолоченные и посеребренные кинжалы и ножи.

Так мы провели весь август, переходя от одного князя к другому. Можно было прожить так целый год, князей в Грузии сколько хочешь, но тут разнеслась весть, что сам император Александр Николаевич желает повидать знаменитого писателя и изволит ожидать его через неделю в своем летнем дворце в Ливадии. Господин Дюма был этим ужасно польщен, тут же протрезвел и больше не брал в рот ни капли. Лучшие тифлисские портные сшили ему три сюртука по мерке, он взял себя в руки, распрямился, подобрал живот и снова стал похож на парижанина. Мне тоже сшили какой-то кучерский костюм, и я стал похож на гусара старинных времен, тифлисскому портному только скажи, что хочешь выглядеть понаряднее, уж он постарается. Сам генерал-губернатор Тифлиса князь Обручев предоставил нам парусное военное судно, чтобы мы могли вовремя прибыть в Ялту. Как же ему было не предоставить, когда император пожелал видеть господина Дюма!

На корабль мы садились в Сочи, райское это местечко, мне даже не хотелось оттуда уезжать, особенно когда я смотрел, какие барышни в белых платьях разгуливают там по набережной под белыми зонтиками. Но приказ есть приказ. Князь Обручев вместе со всем семейством отправился с нами, должно быть, хотел воспользоваться встречей господина Дюма с императором, чтобы что-то выпросить для себя или для двух сынков, отданных в Пажеский корпус, и потому на корабле ни в чем не было недостатка. Стоит генерал-губернатору шевельнуть пальцем, и разные адъютанты начинают бегать по палубе, звенеть шпорами и знай носят что велено. Чаще всего бывала велена черная икра и лучшая русская водка. А для господина Дюма — французское шампанское.