Четвертый Дюма

Еле дождавшись конца этого в общем-то приятного для нас урока, который омрачало лишь присутствие пана Дуба, мы, как только прозвенел звонок, взяли под руки совсем скисшего Слави и, пока он не передумал, отправились в пансион. По дороге Оник забежал в столовую сказать заведующему пану Биглеру, что сегодня мы обедать не будем — у нас расстройство и пусть наши порции отдадут обжоре Яну Балоуну из Чешка-Будёвицы (этот парень, наш соученик, в один присест мог слопать пять порций). Я в это время развлекал Слави, чтобы он хоть ненадолго забыл про свою страшную мать-заступницу. Придя к себе, мы заперли дверь, потом хорошенько растопили печку, и уже через полчаса в жиру на сковородке кипела ароматная казанлыкская колбаса с перцем. Из-под кровати Оника были извлечены бутылка с анисовкой и три украденных из столовой стакана. Протерев их, мы разлили прозрачную благоухающую жидкость. «Господи, что это такое?» — Слави с недоумением смотрел на стаканы. «Выпей, потом поймешь!» Слави взял стакан с таким видом, будто прикоснулся к змее, медленно поднес его к носу, понюхал и тут же с явным отвращением поставил на место. «Нет, я такое не пью, это алкоголь! Мама запрещает мне употреблять эту гадость, это проклятие человечества». — «Успокойся, Слави, — сказал я, — смотри, как я буду пить это проклятие, и ничего со мной не случится. Даже наоборот, ты сам увидишь, что мне станет очень весело и хорошо, я даже начну петь. Выпей, не бойся!» Оник поощрял его взглядом, потом отпил глоток и блаженно улыбнулся. Слави испуганно смотрел то на меня, то на Оника, то на запертую дверь. Вероятно, ему хотелось убежать подальше от нашей сомнительной компании и спрятаться под мамину юбку. «Давай, давай! — настаивали мы. — Попробуй, потом еще попросишь». Слави набрался храбрости и снова взял в руки стакан, зажмурился, зажал двумя пальцами нос и, замирая от страха, сделал глоток. «Ура-а-а!» — закричали мы с Оником. Слави закашлялся, и мы с Оником, испугавшись, что он задохнется, стали колотить его по спине. Наконец он отдышался и сказал: «Как вы пьете такую гадость?» Мы поняли, что случай безнадежный, и предложили ему колбасу. Колбаса ему понравилась, ничего что острая. Больше мы на него не обращали внимания. А когда вспомнили, то увидели, что и тарелка, и стакан у него пустые, а глазенки так и светятся. Ай да чех! «Хочешь еще?» Он подумал, хотел было что-то сказать, а потом махнул рукой: «Наливай!»

Налили мы ему, еще раз наполнили сковородку колбасой, чокнулись, как подобает братьям-славянам (в том числе и армянам). «Будем здоровы! — провозгласил Оник. — На зло пану Дубу». На этот раз Слави отпил с явным удовольствием. «Ну как, здорово, да? — кричали мы и обнимали его. — Это — казанлыкская анисовка, нектар богов».

Слави выпил второй стакан, уже не зажмуривая глаза и не зажимая нос. Выпил, облизал губы, и тогда произошло чудо, о котором я всегда буду рассказывать с благоговением и трепетом. Наш гость вдруг преобразился, кроткое и, простите, немного туповатое выражение исчезло с его лица, вся его патологическая стеснительность словно испарилась, в глазах заиграли хитрые и даже злые огоньки, и впервые мы услышали, как он смеется. Потом он заговорил, и я должен сказать, что до пяти часов, то есть до тех пор, пока его не развезло и не пришлось отвести его к матери, он не дал никому сказать ни слова. Как будто сегодня ему непременно нужно было враз высказать все, что скопилось у него на сердце за все первое учебное полугодие. Вдруг выяснилось, что наш Слави страшно впечатлительный и наблюдательный человек и все, что происходило в нашем классе, не ускользало от его внимания. При этом он все видел с изнаночной, смешной стороны. Оказалось, что он запомнил все те глупости, которые изрекали наши преподаватели, воспитатели, надзиратели, надо было видеть, как он их копировал, и в этом превзошел всех профессиональных актеров, наших и иностранцев, которых я имел счастье видеть и слушать в своей дальнейшей жизни. Кроме того, Слави подметил все слабости своих однокашников, и даже наша болгарская манера из всего извлекать выгоду не осталась незамеченной. Он так нас копировал, что мы катались от смеха, хотя, откровенно говоря, не так уж приятно, что он разгадал все наши казавшиеся нам неразгаданными ходы и маленькие хитрости, с помощью которых мы старались обойти правила и облегчить себе жизнь в училище. И самое интересное, что все это он сумел подметить, когда все вокруг считали его недотепой, чуть ли не идиотом. Как бы там ни было, мы радовались его чудесному преображению и гордились, что все это произошло не без нашего, болгарского участия, что именно наша казанлыкская анисовка была причиной этого исключительно интересного феномена. В разгар торжества, когда Слави стоял посреди комнаты и копировал своего злейшего врага из учительского клана — «сокола» пана Дуба, он вдруг скорчился, побледнел и бросился к открытому окну. Его стошнило. Бедняга был еще непривычен к алкоголю. Мы подождали, когда он облегчит желудок, потом привели его в порядок, взяли под руки и повели домой. Не буду рассказывать, как мы его выводили из пансиона, это длинная и смешная история, на которой я остановлюсь как-нибудь в другой раз. Скажу только, что это было совсем не легко. С горем пополам добрались мы до благопристойного дома, где жил Слави. Прислонили его к двери, нажали на кнопку звонка и тут же исчезли. Не хватало еще, чтобы мать Слави увидела, кто эти варвары, которые довели ее сыночка до такого состояния.

Потом, когда мы снова собрались на «тайную вечерю», подслащенную анисовкой, Слави подробно рассказал нам об этом первом столкновении матери с суровой действительностью. Беспокоясь за сына и не находя себе места, она как фурия бросилась на звонок, широко распахнула дверь, и любимый сын упал в ее объятия, при этом он спросил: «Кто вы такая, милая девушка?» Испуганная этим необычным вопросом, мать подумала, что ее ребенок тронулся умом из-за двоек, которых напоследок нахватался в училище. Мысль о том, что ее сын пьян, была последней, которая могла прийти в ее любящую материнскую голову. Это было столь несвойственно тогдашнему Слави, что у нее даже не мелькнуло такой мысли, в отличие от наших родителей, если бы они оказались на ее месте. С помощью экономки она отвела бредящего Слави на второй этаж и уложила его в постель. Последнее, что она услыхала от него, была ужасная, святотатственная чешская брань, которую она, конечно, не поняла, а когда экономка растолковала ей, что к чему, решила, что сын бредит в жару.

Три дня Слави не было в школе. Похмелье длилось у него долго. Он принес объяснительную записку от матери, и никто в ней не усомнился. Жизнь в школе текла как прежде — когда его вызывали к доске, он снова не мог связать двух слов, и только мы, свидетели декабрьского чуда, смотрели на него с любопытством и страхом — не приснился ли нам тот чудесный праздник?

Нет, не приснился, и в этом мы уверились совсем скоро. Было это в понедельник рано утром. Слави смиренно подошел ко мне и как обычно, запинаясь и заикаясь, опустив долу очи, спросил, не осталось ли у нас немножко той волшебной жидкости. «Осталось, — ответил я, — осталось, как говорится, на черный день». Глаза у него заблестели. Пришлось мне бежать в пансион. Сунул я бутылку с анисовкой в карман, вернулся в училище, закрылись мы в уборной, и он одним духом опорожнил ее, а там было граммов 150. Тут зазвенел звонок на первый урок. Пан Юрайда как обычно встал за кафедрой, вынул записную книжку, и в классе наступила гробовая тишина. Кто тот бедолага, который должен сделать почин? И вдруг — как гром с ясного неба — слышим за спиной голос нашего Слави. Не заикаясь, как обычно, а совершенно спокойно он сказал: «Пан Юрайда, вызовите меня, я бы хотел исправить полученную две недели назад двойку». Пан Юрайда остолбенел, он не мог поверить своим ушам-действительно ли это озадачивающее предложение исходит от Слави? Одарив его через очки долгим взглядом, он наконец сказал: «Прошу, Ярослав! Только чтобы потом не пожалел, двойка ведь не самая низкая оценка. Есть еще и единица». Эффекта от такого предупреждения, от которого в другой бы раз кровь застыла в жилах не только у Гашека, но и у каждого из нас, на сей раз не последовало. Слави вышел к доске твердой походкой, как солдат, с высоко поднятой головой. «Начинать, пан Юрайда?» — «Начинай, дорогой, начинай, но помни, о чем я тебя предупредил…» Урок был об убийстве Цезаря республиканцами Кассием и Брутом. Боже мой, как разошелся наш Слави, как обрушил он свой гнев на тиранов не только римского времени, но и последней половины девятнадцатого века. Никто не смеялся как обычно и не прерывал пламенную тираду в защиту республики, в защиту идеи равенства и братства людей. Пан Юрайда, чешский патриот и заклятый республиканец, начал неспокойно ерзать на стуле и без нужды хвататься за очки — ему показалось, очевидно, что запахло имперской полицией, арестом и заточением в галицийских селах. Слави вдохновенно говорил почти целый час, и, наверное, впервые за все время нашей учебы в Коммерческом училище мы с Оником не встретили звонок с обычной радостью. Не знаю, что рассказал Юрайда в учительской, только на следующем уроке и пан Марек захотел убедиться в свершившемся чуде. Вызвал он к доске роковой тринадцатый номер и, ошеломленный и навсегда покоренный, выслушал блестящую импровизацию Слави о древнегреческой комедиографии, в частности, о сатире Аристофана, Лукиана и Теофраста.