Страница 27 из 47
«Дрейк» вышел из Ливерпуля 11 февраля 1893 года чертовски туманным зимним утром, но как только мы выбрались в пролив Сен-Жоржа, туман рассеялся и подул попутный норд-вест, сопутствовавший нам до самых Канарских островов, — кажется, мы даже поставили рекорд. Старик Маккини был нами доволен и разрешил коку раздать по одной кварте рома каждому члену экипажа. Да и сам он, видимо, перебрал в этот день, потому что даже не высовывался из каюты. От Канарских островов мы спустились прямо вниз через Атлантику, прошли мимо Святой Елены, достигли «ревущих сороковых широт», и только тогда Маккини скомандовал «лево руля». Потом, уже никуда не заходя, мы направились в Сидней по знаменитому «шерстяному пути». Вся австралийская шерсть, из которой вяжутся прекрасные шотландские свитера, отправляется в метрополию по этому пути. Этот морской путь прошли и мы с Костаки. Для грека в этом нет ничего особенного, они известные мореходы, не раз бывали в этих южных широтах, а вот болгарин, пожалуй, побывал здесь впервые. Надо сказать, что держался я по-мужски, есть тому свидетели. В Сиднее наши с Костаки пути-дороги разошлись, он остался на «Дрейке», и правильно сделал, потому что попасть на такое судно — большое везенье, а я отправился к капитану Маккини. Плюнув сначала через левое плечо, я постучал в дверь капитанской каюты. «Так и так, — говорю, — сэр, я очень доволен рейсом и уроками морского дела, которые я у вас здесь получил, но вы должны понять меня. В моем лице болгарин впервые ступает на эту землю, и раз уж я добрался сюда, то хочу воспользоваться случаем и осмотреть здешние достопримечательности, а то когда еще доведется побывать в этих краях». Капитан Маккини сдвинул мохнатые брови, насупился. «Кто-кто, говоришь? Болгарин? А разве есть такой народ?» В те времена назваться болгарином все равно что папуасом. «Да, говорю, есть, сэр. И еще какой. Пятьсот лет жили под турком». «А-а-а, так ты так и скажи. Верно-верно, когда я был в твоем возрасте, Гладстон держал какую-то речь о них в парламенте. Но только Гладстон относился к вигам, а я к тори, и тогда я не очень-то обратил внимание на его слова…» Теперь уже я ничего не понимал, но это не имеет значения. «Ну, — говорит, — раз такое дело, не стану тебя отговаривать. Только не оставайся в здешних местах навсегда. Останешься — кончено с тобой. Цапнет тебя какая-нибудь островная королева, а ты, как я погляжу, крепкий малый, а королевам только таких и подавай. Вот я когда-то…» Тут он спохватился и махнул рукой. Говорю же, что капитан у нас был не из разговорчивых, итальяшка или кто другой на его месте болтал бы на эту тему до полуночи. «Нет, — говорю, — сэр. Погляжу, как живут люди, а потом вернусь домой и опишу, что повидал на белом свете (тогда не было еще такого выражения «путевые заметки», впервые его использовал Алеко Константинов). Пусть кое-кто поглядит, что недаром я потратил время, вышел из меня толк». Тут я, конечно, имел в виду Калиопу и проклятого бай Анастаса. Маккини посмотрел на часы, и я понял, что мне пора выметаться. И в самом деле, за все время, что мы провели на «Дрейке», я не слыхал от него столько слов. «Ну, — говорю, — прощайте, сэр!». — «Прощай, мой мальчик. И берегись островитян, иначе пропадешь!»
Ну вот и все о Маккини. Больше мне не приходилось с ним встречаться. Хороший был мужик. Настоящий морской волк.
Собрал я свои немудреные пожитки в деревянный моряцкий чемодан, обнял своего побратима и сошел на берег. Подождал, пока на мостик поднялся Маккини, и приказал поднять якорь. Послышались скрип брашпиля, резкая команда поднять фок и грот-марсели, грохот кованых моряцких башмаков на палубе — это вся наша дружная команда бросилась к мачтам. Маккини даже не глянул вниз на меня. Суровый шотландец, черт побери! Раз ушел с корабля — уже не существуешь для него. А может, он и прав, кто знает. Если будет он, вроде нас славян, распускать нюни при каждом расставании, то это дорого ему обойдется.
Сверху с фок-мачты помахал мне Костаки, потом норд-вест надул паруса, и «Дрейк», словно конь без узды, бросился вперед к выходу из Сиднейской бухты. Вскоре он превратился в точку на горизонте. Первоклассный клипер был, теперь таких уже нет, выродился, погиб парусный флот!
Я остался один на причале и вдруг, впервые со времени смерти отца, почувствовал себя сиротой. Кто знает, может, напрасно поддался я своему болгарскому любопытству и остался здесь? Надо было хотя бы Костаки уговорить остаться со мной…
Но я быстро пришел в себя. Совет Маккини держаться в стороне от островов не выходил из головы, вызывая желание поступить как раз наоборот. Что поделаешь, так уж устроен болгарин — он бросается к запретному как мошка на свет свечи. А может, это свойственно всем людям на свете? Потому что и старик Маккини, как я понял из нашего разговора, не преминул заглянуть на эти проклятые райские острова.
Я был слишком голоден, чтобы стоять так и рассуждать. Вошел в первый попавшийся морской кабак, заказал бифштекс с кровью, к тому времени я уже привык к этому английскому блюду. Сначала во мне все переворачивалось при одном только виде непрожаренного мяса, а потом понравилось. Бифштекс поддерживает в человеке силы, а мне сейчас как раз это и надо было — черт знает, что ждало меня на островах. Но я уже решил, и назад дороги нет. Да и как возвращаться в Болгарию, не повидав этих островитянок. Что тогда буду рассказывать молодежи?
В кабаке было полно нашего брата, всякий сброд, всех цветов и оттенков, но больше всего, конечно, китайцев и малайцев. Как говорится, их не сеют, не жнут, они сами растут. Вдруг входит какой-то верзила, то ли швед, то ли норвежец, русоволосый медведь двухметрового роста, на голове зюйдвестка надвинута до самых глаз, да как гаркнет: «Алло бойс, требуются с десяток каналий, здоровых мужиков для одной работенки на северных островах!» Услыхав про острова, я навострил уши. Кто знает, может, этот швед мне послан самим богом. Но смотрю, англосаксы и разные там голландцы, французы и ухом не ведут. Только я да человек семь китайцев встали. «Записывай!» — говорим. Швед принялся записывать, а что там записывать у китайцев? Ван Дун Мин, Дан Сун Лин, Тан Мун Син… Подошел и мой черед. «Петр Димитров», — говорю. Не назвался Незнакомовым (так меня окрестили в Бургасе, потому что я не знал своей матери), у меня на это были свои соображения. В этой Океании, стране без законов, на всякий случай не стоит полностью раскрываться, Димитров и только. Швед перестал писать и вытаращился на меня: «А ты что за птица? Русский?» — «Болгарин», — говорю. «А что это такое, болгарин?». Ну как ему объяснишь в кабаке, в таком китайском окружении? «Пиши, говорю, русский! Не больно велика разница!»
Так меня и записал швед, капитан Свенсон, как потом я узнал. На другой день явились мы в порт в назначенный час. Я с моряцким сундучком, а у китайцев и того нет, по одной полотняной торбе через плечо. Ищем-ищем шхуну «Кейт», как нам было велено, — нет такой. Ах, мерзавец! — ругаю я чертова шведа. Вдруг один китаец кричит: тян, мян, сян… и руками машет. Побежали мы к нему, а там, в самом дальнем, вонючем месте причала, куда стекают канализационные воды, видим низенькую трехмачтовую шхуну, выкрашенную в серо-голубой цвет, наподобие военных кораблей. На фоне моря ее почти не видно. А на корме название — «Кейт» — совсем свеженькое, будто ночью выписанное. Порт прописки — Джакарта или что-то в этом роде. На мостике стоит Свенсон и усмехается. «А ну, — кричит, — поторопитесь, диар бойс!» Мы поднялись, оставили вещи в тесном, будто камера для смертников, кубрике и айда снова на грязную, сто лет не мытую палубу. А на причале уже откуда ни возьмись — широкие с впряженными в них австралийскими першеронами платформы, а на платформах — продолговатые ящики с надписью «Осторожно — стекло!». Начали мы грузить ящики, а они тяжеленные, того и гляди надорвешься, поджилки лопнут. Ядра в них, что ли, что же это за стекло? Я-то ладно, сильный, какие бочки во дворе бай Анастаса ворочал, а китайцы? Кожа да кости. Как они выдюжили, не знаю. К вечеру нагрузили мы шхуну, здорово она осела, бедняжка, по самую ватерлинию. А когда закончили, решил я оглядеться, чтобы понять, черт побери, в какую калошу я угодил, вместе с какой швалью придется покорять острова с их королевами. Гляжу, значит, кроме меня, если не считать, разумеется, самого Свенсона с его единственным помощником, каким-то Суаришем — кто он такой, я так и не понял, вроде бы белый, а больше на цыгана смахивает, — других белых нет. Все остальное — желтые или черно-желтые морды. Кто Ван, кто Сен, кто Дун, а кто Ахмед — черт их разберет. Свенсон же всех называл одинаково — «китаеза». «Эй ты, — кричит, — китаеза, подай-ка вон то!» И «китаеза» бежит, шлепая босыми ногами, и подает. А что поделаешь, за деньги и не на то согласишься, а не хочешь, так подыхай с голоду.