Четвертый Дюма

В Пирее мы некоторое время работали портовыми грузчиками, грузили бочки с маслинами и ящиками с лимонами на суда, отправлявшиеся в северные города Европы, и все расспрашивали на пароходах и парусниках, не нужны ли юнги или помощники кока. В таковых не было нужды, и потому нам пришлось взяться за самую скверную и самую тяжелую работу — помощниками кочегара на грязной пробитой итальянской посудине, которая бог знает почему величалась пароходом «Мадонна Джулия». На нем мы кое-как прошли Эгейское и Тирренское моря, чуть не потонули у берегов Калабрии, там постоянно штормит, дуют сильные ветры, а для нашей «Мадонны» буря в семь баллов была гибельной. Наконец добрались мы до Неаполя. Как говорится, посмотрев Неаполь, можно и умереть. Заплатили нам какие-то гроши, забрали мы свои немудреные пожитки с «Мадонны». Внизу, в кочегарке, нечем было дышать, и мы совсем стали похожи на чертей. Везде было грязно, но внизу, в кочегарке, особенно. На этот раз решили мы найти себе работенку почище, на паруснике, тогда они еще ходили наряду с пароходами. Однако нигде нас не брали. Ну и наголодались же мы тогда в Неаполе! Два месяца зимой ели только вареные креветки и мидии, но не сдавались, ждали подходящую посудину. Решили не соваться на первое попавшееся корыто. Подобрали нас две пожилые дамы, приютили на ночлег за известную плату… Это нам пришлось по душе. Однако к концу зимы наши дамы стали слишком взыскательны, да и то сказать, ведь мы на одних мидиях держались. Вроде бы говорят, что мидии в этом отношении хорошо действуют, стимулируют, так сказать, но уж март стоял на дворе, и мы совсем обессилели. Давай, говорю, Костаки, уходить в море, а то у нас здесь шеи совсем вытянутся. И надо же такому везенью, как раз в это время зашел в порт бриг «Фатерланд», гамбургской приписки. Юнга у них заболел постыдной болезнью, и они решили оставить его в портовом госпитале. Дожидаться же его выздоровления им было некогда. Явились мы к капитану, понравился ему Костаки на место прежнего юнги, но побратим упросил его взять и меня помощником в камбуз чистить картошку, мыть посуду, а по вечерам помогать стюарду разносить ужин начальству в кают-компании. На этом бриге провели мы восемь месяцев, экипаж оказался — всякий сброд, но выучили мы кое-как английский морской сленг. Слов пятьсот, не больше, но и их вполне достаточно, чтобы попросить поесть или с дамой столковаться. Да и что там было особенно говорить, к вечеру от усталости все болит, едва доберешься до кубрика, бросишься на койку и тут же захрапишь, потому что через четыре часа пробьют склянки — и снова целый день на ногах. Писем я не писал, Калиопа неизвестно где, отца с матерью у меня не было, Штилянито был неграмотный. Да и работы было невпроворот. Капитан герр Генрих Леверкузен, чертов немец, капризный и привередливый, вечно недовольный и бранчливый, обзывает балканской скотиной. Где уж тут мечтать о Калиопе. Только иногда мелькнет она в кратких сновидениях розовым видением.

На второй месяц капитан вышвырнул меня из кают-компании и послал матросом на правую вахту. Работа и в самом деле была намного тяжелее. На руках не заживали кровавые мозоли, а кроме того была опасность свалиться с реи и разбиться о палубу. Зато среди товарищей на душе легче. Никто не оскорбляет, не унижает. А я был гордым малым. Вот и решил, если еще хоть раз герр Генрих посмотрит на меня исподлобья своими мутно-голубыми немецкими глазами и обругает, ударю его прямо по лицу, на котором лихо торчали подкрученные кайзеровские усы. Я бы сделал это, черт побери, хоть и хорошо знал, что за оскорбление капитана действием в немецком торговом флоте по головке не гладят и, по всей вероятности, мне пришлось бы гнить где-нибудь в швабских застенках. Хорошо, что меня вовремя вышвырнули из кают-компании.

На правую вахту мы попали вместе с Костаки. С верным другом легче переносятся и холод, и голод. Хорошо, что здесь, под немецким строгим глазом, мы как следует научились карабкаться по мачтам, висеть на реях, скатывать паруса — сложная наука, которая постигается только практикой и то в молодые годы.

На «Фатерланде» мы дошли до самого Кейптауна, а перед тем заходили в Дакар, Абиджан, Аккру и Луанду. Разгружали разные немецкие побрякушки и гамбургское красное сукно, которое в больших количествах покупали, наверное на пелерины, местные негритянские вожди, у которых колонизаторы отняли всю власть, оставив им лишь право рядиться в пестрые тряпки. А грузили мы леопардовые шкуры, страусиные перья и еще много всякой всячины. В Германии и Франции, по всей Западной Европе распространилась мода на страусиные перья, которыми богатые дамы, миллионерши и куртизанки, содержанки разных толстосумов украшали свои шляпы. Без такого пера на пустой своей голове мадам все равно что не мадам — и ей позор, и тому, кто ей платит. Да и не только стервы сходили с ума, одно время не было генерала или адмирала, у которого на каске не развевались бы страусиные перья. А уж манто так непременно должно было быть леопардовым и ничуть не меньше. Бедные страусы и леопарды, сколько их было перебито из-за нелепых капризов разных ничтожеств!

Но не нам, простым морякам, рассуждать на эту тему. Наше дело грузить вонючие шкуры, поднимать и опускать якорь и ставить паруса. Хотя иногда, особенно жаркими тропическими ночами, когда мучает тебя бессонница, лежишь на матросской койке, и одолевают тебя тяжелые думы. У одних только и есть, что койка да деревянный чемодан с немудреными пожитками, а другие в страусиных перьях разгуливают по царским банкетам, приемам и аудиенциям. И все это вроде бы от бога. Попался бы мне этот господь бог, я бы его так отделал загрубевшими от фалов и марселей руками! Только нельзя. Раскрасить морду дозволяется только такому же, как ты сам, что рядом с тобою на рее или храпит на соседней койке с деревянным чемоданом в изголовье, чтобы не выкрали у него драгоценностей. Ну да ладно, не будем распространяться, а то в немецком флоте и мысли подслушиваются.

Как бы то ни было, после этого долгого и трудного рейда в Кейптаун мы с Костаки стали, можно сказать, профессиональными моряками. Могли уже наниматься куда угодно, нам уже не грозила самая черная работа. Поэтому в Гамбурге мы тут же ушли с «Фатерланда». Конечно, сперва подождали, чтобы герр Генрих расплатился, как полагается, после чего я обругал его по-нашему, а под конец обозвал немецкой скотиной. Не знаю, насколько он меня понял, но на душе у меня полегчало. Сполна отплатил ему, как говорим мы, болгары.

Неделю мы с Костаки не вылазили из гамбургских кабаков и борделей, пока не растратили все подчистую, да и не так уж это было трудно, потому что швабы не бог знает как щедры. И вот однажды с тяжелого похмелья нанялись мы на английский корабль «Дрейк», ливерпульской прописки, который направлялся в Австралию. Захотелось нам увидеть этот континент, а там и острова Океании. От своих собратьев моряков слыхали мы, что если и есть на земле рай без царей и патриархов, то это там, на тихоокеанских атоллах. Лежишь себе на пляже, заморские фрукты сами падают с пальмы тебе в рот, а вокруг полуобнаженные туземки играют на дикарских инструментах и через час-два услаждают тебе жизнь. Ребяческие мечты, но в этом нет ничего предосудительного, ведь нам с Костаки было тогда по девятнадцать лет. Да и что было взять с нас, молодых и зеленых, не закончивших даже семилетки?

«Дрейк» был первоклассным быстроходным трехмачтовым клипером. Чудесное романтическое корыто, последний конкурент пароходам. Командовал им мистер Уолтер Маккини, суровый бородатый шотландец, любивший заложить за воротник, но втихаря, и об этом мы узнали уже под конец. Он мог выпить кварту виски, встать на мостике, простоять там всю вахту и при этом никто даже не догадывался, что, если ткнуть его пальцем, он лопнет, так как до краев наполнен жидкостью. Так вот, этот Маккини не больно-то пускался в разговоры с нашим братом. Отдаст команду — это у него здорово получалось — и замолчит. От Лондона до Сиднея — 60 суток пути при благоприятном попутном ветре, и за это время от него мы услышали с десяток слов, не больше. Но все равно у него было приятнее служить, чем у шваба герра Генриха, у которого язык молол не переставая. Все же британец, как-никак. Верно, что он не давал спуску за малейшее провинение, особенно на вахте, но зато относился ко всем одинаково, на судне не было разделения на любимчиков и нелюбимых, которое особенно раздражает в море. Да и де это не раздражает? Я скажу напрямую, лично я предпочитаю людей строгих, суровых, беспристрастных, они гораздо лучше тех, кто интимничает с экипажем и делит людей на наших и ваших.