Четвертый Дюма

Я явился в указанный в абонементном талоне час. Меня встретила «мадам», довольно противная, сильно декольтированная старуха, определила мне комнату и «мадемуазель» (клиент, в особенности штатский, не располагал невесть каким выбором — что свободно в данный момент, тем и довольствуйся). Желающих в тот вечер было особенно много. Близость смерти обостряет сексуальное чувство. Семьдесят франков, которые я протянул старухе вместе с талоном, освободили меня от неприятной перспективы томиться в очереди вместе с молодыми офицеришками. Как бы то ни было, я освободил свое сознание и тело от проклятого демона страсти и покинул бордель с чувством разочарования и отвращения. Моя тоска по Элизе и детям усилилась еще больше. Было уже очень поздно. В темной октябрьской ночи светился только красный фонарь у дверей «дома». Очередь совсем поредела. Дом работал в праздничном ускоренном темпе — пятнадцать минут на солдата, полчаса на офицера! Если вы не довольны: оревуар, месье! и не задерживайте, пожалуйста, очередь. Время идет, пруссаки в любой момент могут прорвать фронт, и тогда будешь вымаливать эти полчаса на коленях. Я пошел по тротуару. Город тонул в темноте. Экономили газ для уличных фонарей. Пришлось зажечь собственный, который я, к счастью, прихватил с собой. Спасибо, полковник, отвечающий за бытовое обслуживание, предупредил, что ночью в Руане небезопасно, орудуют дезертиры и мародеры. И вдруг вижу перед собой группу ожесточенно спорящих и жестикулирующих людей — дело дошло чуть ли не до драки.

Не люблю вмешиваться в ссоры, но на этот раз, не знаю почему, верно, мною руководила судьба, я подошел и, подняв фонарь, строго спросил: «Что здесь происходит, господа?» Очевидно, мой штатский костюм и свет фонаря произвели сильное впечатление на людей, уже было готовых вступить в драку. По всей вероятности, меня приняли за тайного агента. В те времена они были наделены чрезвычайными полномочиями и имели право применять оружие по собственному усмотрению.

Спорящих было пятеро: трое зуавов (чернокожих солдат тогдашней французской колониальной армии — П. Н.), молодой лейтенант из императорских кирасир и до смерти напуганная, сильно загримированная дама, явно из дома терпимости (поскольку эти заведения работали с перегрузкой, для экономии времени, отопления и освещения, приказом по дивизии офицерам было разрешено, разумеется, по десятикратно возросшей таксе, брать дам на дом). Очевидно, этот офицер получил как раз такую даму и вел ее на квартиру. В темноте на него напали трое пьяных зуавов, явно не располагавших возможностью заплатить даже по минимальному солдатскому тарифу. За нападение низших чинов на офицера полагается расстрел, но зуавы полагали, что в темноте их не распознают. Да и когда считались с приказами эти буйные чада дикой африканской природы. Единственный приказ, которому они подчинялись, была разнузданная похоть. Как только свет фонаря осветил их черные разъяренные лица, они молча спрятали ножи и растворились в темноте. У дамы случился припадок истерического смеха. Она не верила, что осталась жива. А лейтенант (сейчас я получил возможность рассмотреть его внимательнее, это был по-галльски подтянутый, не больно широкий в плечах господин в сбившемся набекрень кирасирском кивере, совсем еще молодой, лет двадцати, с пышными рыжими усами над чувственным ртом — он не был красавцем, но принадлежал к тому типу мужчин-петухов, которые особенно нравятся женщинам — знаю это по себе) звякнул шпорами и произнес приятным баритоном «Je vous remercie bien, monsieur![14] Без вашей помощи я, наверно, был бы уже мертв. Не говоря уже о том, что могло бы случиться с барышней. Впрочем, это входит в ее обязанности, — он криво улыбнулся, — хотя она и не привыкла делать это бесплатно. Думаю, что эти господа не заплатили бы ей ни су…» Я удивился, что у него хватает сил шутить после всего случившегося. Ведь еще пять минут назад его жизнь висела на волоске. «Я не дрожу за свою жизнь, шер месье, — ответил он. — Впрочем, я еще не представился вам. Вы должны знать, чье офицерское достоинство вы защитили этой ночью. Честь имею, — он вновь звякнул своими кавалерийскими шпорами, — Анри Рене Альбер Ги де Мопассан, дворянин из Пикардии».

Я не слыхал этого имени, да и откуда мне знать всех двадцатилетних французских щеголей, с их именами и титулами. Я в свою очередь щелкнул своими жалкими штатскими штиблетами и представился: «Пьер д’Энконю». Он посмотрел на меня с недоумением. «Я знаток французской геральдики (наука о дворянских гербах — П. Н.), но не встречал в списках французского дворянства такой фамилии!» «Я иностранец. Это французский вариант моего имени — Петр де Незнакомов, тоже дворянин». «Не сомневаюсь в этом, господин. Это видно с первого взгляда. Да и ваш поступок, то, что вы пришли на помощь незнакомому человеку, попавшему в беду в такое время, когда большинство людей абсолютно безразлично к судьбе своего ближнего, говорит сам за себя. Благодарю вас еще раз и, дай бог, чтобы эта встреча была не последней! Хотя в обстановке, когда грядущий день готовит лишь встречу с противником на передовой, подобные слова могут показаться смешными».

Мы сердечно попрощались, и он увел свою даму, начавшую уже зевать. Я вернулся в гостиницу, где с помощью бутылки шампанского (в моем погребе в Довиле хранилось вдоволь этого всемогущего напитка) снял комнату на неделю. Демон страсти, очевидно, притаился до завтрашнего дня. Но мне удалось избежать этого позора. Рано утром пруссаки прорвали оборону 17-й гренадерской дивизии и, как взбесившиеся жеребцы, понеслись на юг к Парижу. В последний момент я успел вырваться из охваченной паникой толпы, в которую превратилась дивизия, и добраться до имения в Довиле, который каким-то чудом остался в стороне от театра военных действий. Целью пруссаков был Париж, и в настоящий момент им было не до будущих фешенебельных курортов. Не знаю, что сталось с бравым кирасиром, назвавшим себя Ги де Мопассаном (другие его имена я забыл, но это Ги просто врезалось в память. Такое имя встречается не так уж часто). Может быть, избежал плена, если не проспал со своей нервной «возлюбленной на одну ночь». Что же касается дома терпимости, то он, вероятно, автоматически перешел под командование штаба кайзеровских улан. В этом библейском ремесле космополитизм обретает довольно благоприятную почву для развития.

Прошли годы. Война закончилась победой кайзеровской Германии. Франция, превратившись в республику, стала залечивать тяжелые раны и готовиться к военному реваншу. Элизе с детьми вернулась в Париж. Мы открыли магазины, которые, к счастью, не пострадали ни во время осады, ни во время Коммуны. Торговля цветами стала вновь процветать. Клиентами Элизе стали самые влиятельные деятели Третьей республики — люди меняются, но привычки остаются.

И однажды, это было где-то в 1880 году, когда мы с Элизе решили вернуться на мою только что освобожденную родину и лишь ждали, пока там установится гражданский порядок, будет обеспечена экономическая и финансовая стабильность, мне в руки попалась книга рассказов, составленная начавшим входить в моду писателем-натуралистом господином Эмилем Золя. Книжка называлась «Меданские вечера». В нее входили рассказы и новеллы писателей из круга Гюстава Флобера, автора, которого я, извините меня, никогда не мог дочитать до конца. Называйте меня невеждой, называйте как хотите, но ни разу мне не удавалось одолеть больше двадцати страниц его творений. Хотя некоторые боготворили его. Но за что? Нам, простым смертным, этого не понять.

Так вот листаю я книжку. Одни имена где-то слышал, другие встречаю впервые, и вдруг натыкаюсь на новеллу под довольно оригинальным заглавием — «Пышка», подписанную неким Гиде Мопассаном. Имя кажется мне знакомым. Напрягаю память и вдруг… ну конечно же — перед глазами во всех страшных деталях воскресает кошмарная ночь, пережитая в Руане двадцать лет назад. Я даже ощутил физическое чувство страха, которого тогда я не мог испытать с такой силой и психологической достоверностью. Меня вновь кинуло в дрожь, я вновь увидел ножи зуавов, вспомнил типично галльскую лихость молодого рыжеусого лейтенанта в сбившемся набок кирасирском кивере. Я думал, что все это впечатление покоится глубоко в подвалах моей памяти. Никогда, даже во сне, я не возвращался к этому случаю и не был полностью уверен, произошел ли он на самом деле или же являлся плодом моего измученного одиночеством воображения. Я огляделся, нет ли поблизости Элизе и детей. Я был уверен, что Муш с ее женским чутьем сразу же почувствует неладное и учинит мне допрос с пристрастием, как это умеет делать только она. Слава богу, в кабинете я был один. Придя в себя, я проглотил новеллу на одном дыхании. Это был шедевр реалистического искусства. Рассказ мне страшно понравился, и помню, я еще подумал тогда, вот вам, пожалуйста, если бы господин Ги де Мопассан, мой знакомый из Руана, не пережил бы всего того, что он с такой потрясающей жизненной достоверностью описал в своей «Пышке», он вряд ли бы добился такого блестящего успеха. Он до тонкостей изучил характер своей героини, одной из «барышень» тех мрачных военных времен. Пока я читал, в моих ушах звенел истерический женский смех, так хорошо запомнившийся нам обоим.