Поклон старикам

Едва Норжима вышла подоить коров, Бизья, почувствовав некоторое облегчение, принялся размышлять: «Что ни говори, а силы уже не те, дней впереди остается не так уж много. Для чего дается человеку жизнь? Чтобы умереть в конце концов, обратиться в прах, пыль под подошвами? Эх, интересно все это, если задуматься-то: все живое имеет один, только один конец, к одному приходим. Вон те мухи, что гудят возле шкафа с продуктами, и мычащая во дворе моя рябая корова, и вот тот коршун, что кружит сейчас в поднебесье, и я, человек, в голову которого вложено столько всяких мыслей, — у всех у нас одна неминучая судьба. И когда придет срок, всех нас уложат в одинаковую домовину, будь ты хоть последний из людей, хоть самый первый. Чего же ради грыземся мы меж собой, завидуем друг другу, проливаем кровь, всяческими путями стараемся накопить богатство, пускаемся в обман — ради чего все это? Скажем, я с малых лет батрачил, немало мук увидел. У богача Зунды пас скот, работал до кровавых мозолей. Вот ведь как…»

И всплыли в памяти далекие годы. Нескладный малек, большеголовый, с тонкими, словно прутики, руками и ногами, одетый в невообразимое рванье и питающийся чем бог пошлет, — таким вспомнил себя старый Бизья. Всего довелось хлебнуть — и голод, и холод, и побои. Конечно, не осиротей он так рано, наверно, иначе сложилась бы его жизнь. Но так уж вышло, что отец его Заята, мастер, каких поискать, плотничая при возведении Эгитуйского дацана, ненароком сорвался с

конька

недостроенной крыши, крепко расшибся и не

много спустя отдал богу душу. А ведь отправился он в Эгитуй, от чистого сердца желая принять участие в деле, угодном небу, а вышло, что осиротил он всю свою семью. После этого и попал беззащитный Бизья в цепкие лапы богача Зунды. Скорее всего, нужда и непосильный труд свели бы его раньше времени в могилу, но тут жизнь на земле круто повернулась, настали новые времена и для забитого батрачонка. С началом коллективизации односельчане, хорошо зная мастеровитость сына знаменитого плотника Заяты, стали всячески отличать его среди прочих. И все же Бизья крепко-накрепко помнил слова отца, сказанные им на смертном одре: «Под лежачий камень, сынок, вода не течет. Ни от какой работы не отлынивай. Любое дело делай без обману. Обещанное исполняй. Заработанное честным трудом береги на черный день, ибо человек должен всегда думать о будущем». Достаток — основа счастливой жизни, этим убеждением Бизья проникся с младых ногтей, и поэтому все привилегии, данные трудовому человеку советской властью, постарался обратить к собственной пользе. Нет, он никого не обманул, не обокрал, не обездолил, копя свое богатство. Он вел жизнь трезвую, расчетливую. Скажем, какие-нибудь там азартные игры, роскошные одежды или пьянки-гулянки он и мысленно не допускал. Что толку во всех этих нарядах? Вон Ендон Тыхеев любит приодеться, себя показать. А как был он косоглазым, так и остался по сю пору. Красивые одежды век твой не продлят. Было бы лишь чем прикрыть наготу да защититься от холода — и достаточно с человека, разве не так?..

Весьма успокоенный этими своими мыслями, но вместе с тем и утомленный непривычным умственным усилием, старик Бизья сидел некоторое время, озабоченно морща лоб и размеренно постукивая корявыми темными пальцами по коленям. И вдруг, как-то сам по себе из груди его вырвался вздох:

— Да-а, к концу идет жизнь-то… вот и уставать начал все больше, уходит силушка… и спину ломит, и в пояснице стреляет… Видно, уже и на тот свет собираться пора…

С этими словами он встал с топчана и направился к обеденному столу.

Хоть они с Норжимой и сговорились по-хорошему, хозяйства объединили, зажили одним домом, но однако

же все это не то. Нет, никак не скажешь, что у них настоящая семья. Бизья никогда не думал о Норжиме как о самом близком человеке, с которым он в сердечном согласии проживет остаток своей жизни; наоборот, она представлялась ему некой гостьей, которой через два-три дня, глядишь, уже и след простыл.

Домашняя обстановка: топчан, низенькая печурка, настенный посудный шкаф, табуретки — все это вдруг живо напомнило старику о покойнице жене, о дочери Бурзэме. Вспомнилось, как дочь, тогда еще совсем маленькая, глазастая, с совсем еще тонюсеньким голосишком, сиживала по ту вон сторону стола и, осторожно придерживая хрупкими пальчиками чашку, прихлебывала чай небольшими глоточками. Помнится, как трогательно подрагивал ее крохотный мизинчик. «И в кого это такая пичужка уродилась, — досадовал иногда Бизья, — ведь я-то, кажись, здоровенный работящий мужик. И ручищи у меня вон какие. Все это Дугарма. Квохчет над ней, как наседка над цыпленком, вот и изнежила…» Эх, будь это сын, он бы его иначе воспитал…

Совсем испортилось у старика настроение. Он судорожно глотнул, начал нервно потирать подбородок. И воочию привиделась вдруг покойная жена, чернявая, полненькая, всегда безответная, нрава кроткого. Она протягивала поварешку с горячим чаем и, блестя влажным взором, говорила: «Давай добавлю, старина… Ох, беда, как ты у меня любишь почаевничать». Она смотрит на него своими черными глазами, из которых в любой миг были готовы покатиться слезы.

«Ничего, ничего, я сам подолью, — сам того не замечая, прошептал вслух старик Бизья, вздрогнул, сухо откашлялся и, невольно подумал: — Бедняжка, не ценил я тебя».

Бурзэма была их единственным чадом, но после смерти матери она ни разу не посетила отца. Охладела, что ли к нему? Но причин к тому вроде не должно быть. И обижаться ей не на что. Ведь старик Бизья ни в чем её не обидел — ни в еде, ни в одежде, помог закончить десять классов. Одно дело растить сыновей, а другое — дочерей. Выйдет замуж — и, глядишь, у нее уже своя семья, дети, а ты ей вроде бы и ни к чему.

«Но, Бурзэма, не хуже других ты сейчас живешь, и образование у тебя есть, ну и живи теперь своим

умом», — однажды посетовал Бизья своей дочери. — «Я бы хотела поступить учиться в пединститут, помогите мне, отец», — просила Бурзэма. «Я тебя растил до семнадцати лет, выучил, теперь пора тебе начать работать. Сколько, ты думаешь, получают те, кто кончал всякие институты? Всего лишь рублей сто. А чабан, доярка, у кого всего лишь два класса образования? Несколько сотен! И к тому же ордена и медали имеют! Самые почетные люди!»

«Одна у нас дочь-то, единственное чадо. А ведь недаром издавна говорится, что ученье свет, неученье — тьма. Ох, не хотелось бы, чтобы юность нашей единственной дочери прошла среди сплошного навоза», — вступилась за дочь Дугарма. — «Ну-ка, бабье, нечего трещать! За одно вы обе. Не хватало еще, чтобы вы лаяли на меня. Вот, смотрите, — Бизья похлопал себя по обветренному затылку. — Сколько можете вы обе сидеть на этой вот шее?! Сколько можете доить — тянуть из меня заработанное»!»

«Не надо, Бизья, все заработанное тобой всегда при тебе, — отвечала на это Дугарма, вытирая ладонями слезы. — Каждый кусочек хлеба, щепотка соли — все это в твоем ведении, разве не так? Все вокруг знают, что зажиточнее нас нет, а в каком убожестве ходит твоя дочь? Стыдно людям в глаза посмотреть…»

«Кому это известно, зажиточный я или нет? А хоть бы и так — разве зажиточность моя мешает кому-то жить, стала кому-то поперек горла? Ты, Бурзэма, насчет учебы даже и не мечтай. Завтра же пойдешь работать. Пора возмещать то, что затрачено на тебя за все эти годы».

— Ах, черт побери! — выдохнул старик Бизья и в сердцах отпихнул в сторону чашку с чаем. — Что же получается? Выходит, нет у меня никого, кто мог бы приглядеть за мной в старости?

Бурзэма тогда показала свой характер, столь же упрямый, как и у него. Недаром говорится, что яблочко от яблони недалеко падает: поработала на стрижке овец, получила немного денег и сбежала в Улан-Удэ. Поступила на историко-филологический факультет и отправила родителям письмо такого содержания: «Уважаемые мать и отец! Здесь было четыре человека на одно место. Но я выдержала все экзамены. С первого сентября приступаю к занятиям. Общежитие не дали.

Устроилась за пятнадцать рублей в месяц у одной старушки, зовут ее Анна Михайловна. Буду получать стипендию. Постараюсь найти место, где можно работать по вечерам. Так что, отец, можете не тревожиться: в расходы я вас не введу, постараюсь содержать себя сама. А ты, мама, за меня не беспокойся, постарайся как-нибудь приехать ко мне. Походим по разным историческим местам. А еще передайте привет всем моим друзьям в колхозе. С приветом, ваша Бурзэма». После того, как это письмо было прочитано ему соседским мальчишкой (сам Бизья не умел ни читать, ни писать), старик долго вертел его в руках, рассматривал его так и сяк, а после спрятал под подушку. И долго сидел, молчал, о чем-то размышлял. Жена, помнится, все это время тоже терпеливо молчала, но смотрела столь выжидательно и умиленно, со столь просветленным лицом, словно не письмо пришло, а приехала вдруг сама дочь.