Страница 45 из 71
—
Ты чего, Галсан? — спросил Ревомнр.
—
Прощенья хочу просить у вас, ребята…
—
Прощенье? Это еще почему? Будто и не виноват…
—
Виноват я… — вздохнул Галсан. — Ты, выходит, ничего не знаешь. Постыдное дело случилось… Погоди, не перебивай, я сам расскажу… — Он утер вдруг вспотевшее лицо рукавом. — Мой отец, понимаешь, привез вам домой дрова. Нагрузил в лесу на машину школьные дрова и привез… Украл, значит, понимаете?
—
Он что, с ума сошел? — сердито спросил Ревомир. — Школьные дрова… Как посмел?
—
Посмел вот. — Галсан отвернулся. — Скверно получилось. Ты уж на меня не серчай…
—
Ты-то тут при чем? Нет твоей вины.
—
Скверная штука. — Галсан не смел поднять глаз. — В тюрьме он…
—
В тюрьме?! — ужаснулся Ревомнр. — За эти дрова?
Галсан махнул рукой:
—
Нет, не только за них. Другая вина есть, пострашнее… Он, наконец, посмотрел Ревомиру в глаза, глухо проговорил: — Лучше уж вовсе не иметь отца, чем такого вот… Говорить — вспоминать гадко… Укатил в Ульдургу,
схлестнулся
там с картежниками.
С жульем… Ну и проигрался вдрызг,
до последних портков, все
продул. И будто бы
изловил одного в жульничестве,
напал на него с ножом…
Вот
такая
история: один, значит,
в больнице, второй
—
в
тюрьме.
Галсан отвернулся, зло сплюнул.
* * *
Несколько
дней казалось, что уже все, конец
страданиям,
никто, ни один человек не сможет вытерпеть таких мук, любое сердце разорвется,
не
сдюжит…
Но
нет… Сыскалась новая, еще более жестокая кара: если
до
того забывался ночью на два-три часа в
дреме, в
полузабытьи, то теперь и того не было
—
дни
и ночи, без
минутного отдыха, жгла, терзала жестокая
боль,
горячими,
острыми когтями рвала внутренности, терзала
тело…
Старая
Сэжэдма
привела
откуда — то лысую,
беззу
бую шабгансу, страшную, как
смертный грех…
Жамсаран не видел, когда она пришла, был в беспамятстве. Открыл глаза: старуха склонилась над ним; коричневая сухая кожа обтянула костлявые скулы, гноились, словно давно умершие, тусклые глаза… Больной понял, что это за ним явилась смерть, негромко позвал жену. Сэжэдма оказалась здесь же, в комнате. Жамсаран показал ей глазами па старуху, внятно сказал:
— Прогони. Рано явилась. Прогони. Еще поживу.
Помолчал и так же тихо распорядился:
— Позови Ревомира. Скорей.
Боль опять подкатила, он уже не знал, где она, в желудке, в голове, в сердце?
Когда пришел Ревомнр, старухи уже не было, больной сразу ощутил это, ему тут же полегчало. Показал сыну глазами на тот стул, где она только что сидела, сказал:
—
Возьми другой стул. На этом сидела смерть. Слышишь? Этот — сожги.
Когда сын оказался рядом, отец попросил:
—
Наклонись… Еще ближе… Мне трудно. Надо сказать последние слова, проститься. — Он закрыл глаза, долго молчал. Потом с трудом выговорил: — Трудно расставаться с жизнью.
Ревомир не сдержался, зарыдал.
—
Ну, ты… мужчина. — Он слабо тронул руку сына. — Держись… Ничего не поправишь… Когда это случится, береги мать… Это главное… Но об этом после. Запомни, что надо сделать сразу. Извести Загду Андреевича, Раднаева. Понял? Вот мой партбилет, вот он, под подушкой. Возьми. После похорон отдашь Санданову.
—
Что вы, отец… Поправитесь… Надо верить в жизнь. Все будет хорошо.
—
Ну, ну… Очень правильно. — Он опять замолчал, — Теперь о матери. Когда умру, вы так за ней ухаживайте, чтобы все ей завидовали. Покажите ей дальние моря, другие земли… Я в Москве побывал, в Ленинграде. Один раз на курорте был… А мать наша, бедная, очаг хранила, о нас заботилась-думала. Так и жизнь прошла. Ничего не видела.
Отцу стало совсем плохо. Ревомир заторопился, сделал укол. Жамсаран Галданович притих, лежал с закрытыми глазами, ждал, когда утихнет боль… Но вот лицо
стало вроде бы не такое напряженное. Он осторожно открыл глаза.
—
Сам запомни, сестре Энгельсине передай, детям вашим… Хорошо жить, дорогие. Жизнь добрая, щедро платит за полезные дела. Вот и живите так, с пользой для других.
Какая-то ясная, мальчишеская улыбка озарила его лицо. Он долго лежал безмолвно.
—
Жизнь хороша, когда есть цель. Не стоит жить ради куска хлеба, ради удовлетворения животных страстей. Я уйду, мое место в жизни займешь ты, твой сын, и из поколения в поколение будут нести как эстафету наше дело внуки, правнуки… Вместо старого леса вырастает молодой, вместо увядшего цветка — новый… Только бы не вырубить молодняк… молодость… юность… жизнь на земле…
Жамсаран Галданович снова ушел в забытье. Он уже не чувствовал боли, когда пришел в себя. Ему не хватало свежего воздуха, хотя окна были открыты, не хватало синего неба, солнца, тех белых облаков, безмятежно плывущих в голубой бездне.
—
Сын, вынеси меня на улицу… хочу услышать, как дышит земля, как растет трава… — хриплым шепотом попросил Жамсаран Галданович.
Ревомир легко поднял отца, вынес на крыльцо и посадил в кресло. Неведомо о чем он думал, устремив свой взгляд в бездонную даль неба.
… Это был последний день жизни Жамсарана Галдановича Норбоева.
Дни дедушки Бизья
1
В последнее время старик Бизья стал все чаще и чаще задумываться о тех путях, с которых не бывает возврата. Кто знает, откуда брались эти думы, что заставляют клонить большую поседевшую голову, то расхаживать, заложив руки за спину, то вдруг сидеть, глубоко задумавшись, в той позе предвечного раздумья, когда человек, обхватив руками живот и поджав к груди колени, повторяет свое состояние во чреве матери, — впрочем, младенчество и старость, смерть и рождение — разве не схожи они между собой? А ведь, казалось бы, с тех пор, как народился он на свет, с тех пор, как стал человеком в этом мире, не было у него причин сетовать на какие-либо телесные свои недуги. Правда, было, что лет в десять, еще несмышленым парнишкой, сев на необъезженную лошадь, был он сброшен на землю и несколько дней пролежал с поврежденными ребрами. А в двадцать лет, будучи бравым парнем, задумал однажды ночью пробраться к своей возлюбленной и, подбираясь с заднего двора к ее дому, был укушен за икру здоровенным, размером с теленка, сторожевым псом. Хоть и был он здоровым парнем, но все же после этого хромал несколько дней. Вот, пожалуй, и все его телесные недуги, которые можно припомнить за все минувшие годы. Да, годы его пощадили, и до сего дня не мог он пожаловаться на свое здоровье. Но вот сейчас, когда нет-нет да и увидит, как к лысому подножью могучей Алтан-горы движется вереница людей, провожающая в последний путь кого-то из его сверстников или сверстниц, — жуть не жуть, страх не страх, а какое-то незнакомое чувство охватывало его. Было ли это непонятное зло на извечную несправедливость жизни вообще? Или, может, недуг накатывал на него? Или что-то иное? Кто знает… Но не по себе становилось старику в такие минуты. «Да, все меньше и меньше нас становится с каждым днем…
уходим мы в свою вечную горную обитель… каждый
в
свой черед. Вот и моя пора близка», — подумав так, старик, сердито сплюнув, вонзал свой остро отточенный, плотничий топор в бревно и, заложив руки за спину, тяжелым шагом уходил домой. С давних пор не любил он участвовать в похоронах, слышать причитания и плач родственников усопших: «Покойник не увидит и не оценит всех этих криков и слез. Его, покойника, хоть, в чистом поле брось, хоть закопай в землю, хоть сожги — ему все одно. Не встанет же он из гроба, узнав, как горюет над его телом старик Бизья». Нет, как вы хотите, а если соберутся несколько самых близких людей да проводят в последний, вечный путь — этого с любого из нас достаточно. Так думал старик Бизья.