Страница 42 из 71
И тут грянули аплодисменты.
—
Спасибо вам, истинный большевик, наш друг Жамсаран Галданович, за вашу прекрасную жизнь, отданную родному колхозу, Родине, партии.
Долго, очень долго гремели аплодисменты, то замирали, то вспыхивали с новой силой.
Последним выступил Жамсаран Галданович. Он был взволнован. Поднялся тяжело, словно сразу постарев, с трудом подошел к трибуне. Долго молчал, не мог справиться с
комком
в горле, попил из стакана воды.
—
Вот так, — начал он, — вот так, дорогие друзья. Прожита жизнь, пришло время прощаться… — Он улыбнулся: — Последний раз стою перед вами на трибуне… Давайте вместе порадуемся: никогда больше не буду ни шуметь на вас, ни браниться, ни взыскивать, как бывало раньше. Хорошо, правда? Это я в шутку… — Он по привычке рукою откинул назад волосы, — А всерьез, от всего сердца хочу сказать вам, мои родные, самое теплое, самое искреннее слово благодарности за все, что вы для меня сделали… За счастье, которое приносила работа с вами. За общие наши радости, они приходили, когда удавалось добиться победы в общем труде, за высокие награды, которыми меня отметила Родина: это награды за наш общий труд, за наши общие достижения. Спасибо вам, дорогие, спасибо за все! Спасибо за добрые слова, которые обо мне сказаны сегодня. Спасибо за добрые ваши пожелания.
Все видели, что ему тяжело, знали, как он болен.
В зале было тихо.
Жамсаран Галданович выпил глоток из стакана.
—
Живите, — вдруг громко и бодро сказал он, — радостно, без печали, без болезней! Желаю вам вдоволь насмотреться, нарадоваться на счастье ваших детей! Ну, а тем, кто помоложе, тем желаю упорства в работе, в учебе, настоящих подвигов в наши мирные дни. Старайтесь для общего дела, для своего народа, для Родины.
Жамсаран Галданович прижал руку к сердцу и низко поклонился всему залу.
В зале все поднялись… Хлопали долго, потом подошли к трибуне, жали ему руки, говорила добрые слова.
* * *
Жамсаран Галданович стал пенсионером. Поначалу было непривычно и странно… Встанет, как обычно, в пять утра, умоется, перекусит… А идти-то некуда и незачем… Раньше в доме поминутно звонил телефон. А теперь вдруг перестал…
—
Просто чертовщина какая-то, — вслух проговорил Жамсаран Галданович, ложась одетым на кровать… Из дома он теперь
выходил
с оглядкой — не хотелось попадаться на глаза новому председателю: подумает еще, что пытаюсь лезть в его дело.
А
то еще кто-нибудь из колхозников по старой памяти обратится с жалобой… Эх, если бы не был он местным, укочевал бы, как говорится, в другое место. Но нет ему пути из родной Зазы, здесь, видно, место его костям, в земле предков…
Иногда поднималась глухая обида: не понять этого Дондока Жамбалова… Нет времени зайти, позвонил
бы… Если не желает посоветоваться, справился бы хоть о здоровье…
От жены куда скроешься, сразу заметила, что муж не находит себе места, не знает, чем заняться. Договорилась с Жамбаловым, наказала с попутчиком, чтобы из табуна прислали Жамсарану любимого коня, гнедого, со звездочкой на лбу.
Это было как праздник. Жамсаран Галданович принялся приводить в порядок седло, узду, все прочее.
Починил, наладил палисадник перед своим домом. Покрасил в зеленый цвет. Ничего получилось, нарядно… «Посажу-ка я здесь березы, а? Сколько деревьев срубил на своем веку, а теперь примусь высаживать. Самое нужное дело… Это уж точно. Станет получше со здоровьем, договорюсь с лесничим, буду работать на лесопосадках. Всю весну! А что? Самое святое дело. Пускай люди поглядят, может, поддержат. Вот бы здорово: весь улус в зелени, точно в саду. Позвоню председателю сельсовета, что он скажет на такое предложение…»
—
Догсон Даргалович? Это я, Норбоев… Сайн. Что? Здравствуй, говорю. Слушай, говорю. Скажи-ка, чем бурятский улус отличается от русских деревень?
— Ммда… Чем, говорите, отличается? Как сразу ответить… Сразу и не скажешь.
—
Ну, Догсон… Сколько у нас в колхозе дворов? Около трехсот… Вспомни, как выглядит наш улус… Ну, сообразил?
—
Чего не сообразить, — обиженно отозвался председатель. — Это ты точно подметил: голый улус. Деревьев не сажаем. Палисадники есть, а деревьев нет.
—
Ты не думай, я это не от безделья. Соберем сход, поставим этот вопрос, дадим задание — каждому двору посадить у своего дома деревья. Здорово? Можешь это дело поручить мне: пока я на ногах — исполню!
А вскоре Норбоев оседлал коня, навьючил запас еды, взял карабин и выехал в местность Вайсу. Сэжэдма пыталась отговорить, но куда там, все ее слова без пользы. Когда-то выезжал он, бывало, пораньше утречком и к вечеру, глядишь, добирался до места… Теперь все иначе: ни быстрой рысью, ни галопом не может, пришлось медленной трусцой… «Нет, — тяжело вздохнул он, — мне сегодня до места не добраться… Придется ночевать. Но это ничего, даже хорошо: можно будет и поохотиться».
Он свернул с дороги. В лесу было тихо, только неугомонный дятел старательно долбил дерево. Жамсаран Галданович пробрался узким распадком между двух гор к началу поросшего ерником оврага. Достал бинокль, долго смотрел по сторонам… Место знакомое, здесь водятся косули… Опустил поводья, конь начал щипать ветошь… Далеко, километра за полтора, заметил в бинокль двух коз, улыбнулся: бедняги, как же
выдают вас белые задницы…
Надо было незаметно подъехать поближе… Быстро поднял бинокль и тут же досадливо сплюнул: это были самочки. Не будет, значит, козлятинки. Дернул коня за повод, тот фыркнул… Козы, услышав шум, убежали. Жамсаран Галданович вернулся на дорогу. Остановил коня… Опустил поводья… Неторопливо вглядывался в знакомые места. Смотрел и смотрел. А в горле застрял тяжелый ком, глаза застили слезы… В голове нескладно ворочалась, царапая за живое, одна и та же мысль: «Последний раз вижу эту тайгу, эту тропу-дорогу… В последний раз». Достал из-за пазухи платок, утер глаза… Долго сидел, облокотившись на луку седла, задумался. Да, много перевалов пришлось преодолеть за эти шестьдесят лет. Много пройдено дорог. И в зной, и в морозы, в пургу приходилось спать на промерзшей земле. Всякое бывало в жизни… И тут, надо же, вспомнилось вдруг, как в тысяча девятьсот тридцать шестом году вручал ему орден Трудового Красного Знамени сам Михаил Иванович Калинин… И так вдруг живо все это представилось, что он снова ощутил крепкое пожатие небольшой жилистой руки всесоюзного старосты. Как он тогда сказал?
—
Вот смотрю на вас, — сказал ему Михаил Иванович Калинин, — смотрю и радуюсь: здоровый, силь
ный, крепкий. И душа должна быть крепкая. Крепкая у вас душа? — Весело спросил товарищ Калинин. — Вот такие люди и строят новую жизнь: сильные, с крепкой душой. Они надежда и гордость нашей ленинской партии.
Что ответил тогда Калинину Норбоев? Только одно слово тихо сказал — «Спасибо»… Больше ничего, не мог, так волновался… А сейчас что сказал бы Михаилу Ивановичу?
—
Я всегда, дорогой товарищ Калинин, был верен нашей родной партии. — Он как-то сразу постарел, за
грустил, проговорил с великой печалью: — Подошел вот к концу своей жизни. Ничего не поделаешь… — Тут он приободрился, сказал твердым голосом: — Оставляю после себя детей — сына и дочку… Оба они коммунисты, члены нашей ленинской партии. Растил достойными, честными. Наказал всегда держать наш партийный красный билет возле самого сердца.
От воспоминаний тех давних лет, от этого мысленного разговора с Михаилом Ивановичем Калининым больно защемило сердце, на глаза навернулась слеза.
—
Ну, — сердито проворчал Жамсаран Галданович, — это уж вовсе ни к чему…
Вытер рукою глаза, тронул поводья.
Ночевал у костра, дело это привычное, ничего особенного. На следующее утро доехал до табунщиков — их трое, почерневшие от солнца, от ветра, здоровые мужики Гомбо и Жалсан, и молодой, в прошлом году отслуживший в армии Солбон. Это он принял у спешившегося Норбоева его коня, привязал к коновязи.