Кровь фюрера

— А ты?

Девушка вздрогнула.

— Я думала, что Любш нас убьет. Как ты думаешь, он говорил серьезно?

— Да.

— По-твоему, он что-то знает о Винтере?

Фолькманн положил на стол полотенце с кубиками льда и, взяв стакан, посмотрел на Эрику.

— Я думаю, Любшу есть что скрывать. Если бы он никак не был связан с Винтером, он все бы нам рассказал. И не стал бы нам угрожать.

— Как ты думаешь, почему он решил нас пугнуть?

— Не знаю, Эрика. Это только Любш может объяснить. Мне вот интересно, почему он спрашивал, не интересует ли нас Винтер по какой-то другой причине, кроме той, что ты назвала?

— Ты же не попытаешься снова с ним связаться, правда, Джо?

Взглянув на девушку, он покачал головой, глотнул теплого шнапса и поставил стакан на стол. Было больно.

— Такие люди, как Любш, второй раз не предупреждают. Если мы попытаемся связаться с ним еще раз, он выполнит свое обещание.

— Так что же нам теперь делать?

Фолькманн задумался.

— Я хочу, чтобы ты завтра утром поехала ко мне домой и ждала меня там. Я дам тебе ключ. Я думаю, после всего случившегося тебе пока лучше не показываться во Франкфурте. — Он посмотрел на Девушку. — У тебя есть машина?

Она кивнула.

— Да, стоит на парковке. А ты уверен? Насчет того, чтобы я у тебя пожила?

— Это для твоей же безопасности, Эрика. Если Любш как-то связан с товарищами Винтера, то это оптимальный вариант. Они могут искать тебя или нас обоих.

Девушка немного посидела молча, а потом встала и спросила:

— Принести тебе еще льда?

Фолькманн покачал головой.

— Нет, но еще один стаканчик шнапса мне бы не повредил.

Она взяла у него мокрое полотенце и налила ему в стакан шнапса, а потом пошла в кухню. Он посмотрел ей вслед. Казалось, она уже успокоилась, но ее лицо все еще оставалось бледным. Судя по всему, инцидент с Любшем произвел на девушку сильное впечатление, и поэтому она не отказалась от предложения Фолькманна пожить в его квартире. Очевидно, она действительно испугалась.

Встав, он подошел к окну и отодвинул занавеску. Ветер улегся. Ночь была ясной и спокойной, баржи медленно двигались вверх и вниз по Рейну. У реки он увидел группку молодых бритоголовых парней, попивавших пиво. Они шли к мосту Айзенер Штег, и их грубые гортанные голоса еще долго раздавались из темноты.

Она приготовила им поесть, а потом включила радио. Тихо звучала музыка — это был концерт Шуберта для скрипки. Они сидели на диване. Налив ему еще шнапса, она взглянула на него.

Почему-то смутившись, она заправила прядь волос за ухо.

— Ты странный человек, Джозеф Фолькманн.

— В каком смысле — странный?

— Мне кажется, ты ничего не боишься. Я вот после встречи с Любшем до сих пор дрожу. Тебе что, вообще не бывает страшно? Что может тебя испугать?

— То же, что и большинство людей.

— Расскажи мне о себе, Джо.

— А что бы тебе хотелось узнать?

— Что-нибудь. Все. — Эрика смущенно улыбнулась. — Мы почти незнакомы, и все-таки мне с тобой так спокойно!

Фолькманн поднял стакан.

— Да, в сущности, ничего интересного я тебе не смогу рассказать.

— Ты женат?

— Развелся.

— А дети есть?

— Нет. Детей у меня нет, Эрика.

Она посмотрела ему в глаза.

— Расскажи мне о своей семье. В твоей квартире была фотография. Ты там совсем маленький. А мужчина и женщина вместе с тобой — это твои родители?

Фолькманн замялся, а Эрика взяла стакан со стола и сжала его в руках. Она не обращала никакого внимания на то, что он вел себя сдержанно, и Фолькманн подумал, что, должно быть, расспрашивая его, она пытается успокоиться.

— Ты когда-нибудь слышала о Корнуолле?

— Да. Это в юго-западной части Англии.

— Фотография была сделана там, у моря. Там мои родители проводили лето, когда я был маленьким.

— А чем занимался твой папа?

— Он преподавал в университете.

— Вы часто видитесь?

— Он умер. Полгода назад.

— Прости. — Помолчав, Эрика снова посмотрела на него. — Ты очень похож на него. А ты никогда не хотел пойти по его стопам?

— Когда-то хотел. Но после окончания университета я понял, что работа учителя не для меня, а бумажная работа мне быстро наскучила. Тогда я решил, что буду тянуть лямку.

— Тянуть лямку?

Фолькманн улыбнулся, и челюсть заболела еще сильнее.

— Это такое выражение. Означает — записаться на военную службу. Я пошел в армию кадетом.

— Папа тобой гордился?

— Мой отец ненавидел людей в форме, Эрика. И он не очень-то приветствовал мою идею. Но это было мое решение.

— А как ты очутился в DSE?

Фолькманн улыбнулся.

— Это долгая история. К тому же, наверное, ей можно присвоить гриф «Совершенно секретно». Так что просто скажу, что меня туда откомандировали.

— Расскажи мне о своей семье, Джо. Мне хотелось бы знать больше.

Фолькманн отвернулся, а потом сказал:

— Моя мама была пианисткой и давала концерты, вот только профессионально она уже не выступает. Ее пальцы с возрастом стали менее гибкими, но ей этого говорить нельзя. — Он улыбнулся. — Нельзя сказать, что она смирилась со старостью. Папа говорил, что она бывает счастлива только сидя перед пианино, когда на нее падает свет прожекторов.

Эрика улыбнулась.

— Судя по всему, она была gnädige Frau[22]. — Она помолчала. — Ты похож на своего отца, Джо?

— В чем-то — да.

— Он не похож на англичанина.

— А как должен выглядеть англичанин?

— Я имею в виду, что он похож на европейца, жителя средней полосы. Высокий и темноволосый.

Фолькманн помолчал, а потом сказал:

— Он был беженцем, Эрика. И он, и моя мать. Они приехали в Англию после войны. Моя мать родом из Венгрии, а отец из Судетской области. Ты слышала о Судетской области?

Девушка задумалась.

— Была область в Чехословакии, которую нацисты считали немецкой территорией. Там была большая немецкая община. Семья моего отца жила в городке под названием Смольна.

— Они были родом из Германии?

— Да, из Германии. Они были евреями, немецкоязычными евреями. Фолькманн — это не обязательно еврейская фамилия, но они были евреями. — Он заметил удивление на лице девушки. Она покраснела. — Я выучил немецкий. Мой отец говорил только на этом языке. Собственно, английский он толком и не знал.

Девушка тихо спросила:

— А семья твоей мамы? Они тоже были евреями?

— Нет. Они были венграми и католиками. Так что я наполовину еврей.

— А в синагогу ходишь?

— Нет. В семье моего отца не было ортодоксальных евреев. Они были евреями только по национальности. Когда я был ребенком, отец однажды отвел меня в синагогу, чтобы я увидел, как там все устроено, чтобы удовлетворил свое любопытство. Но религиозным человеком он не был.

Эрика поставила стакан на стол. Она долго молчала, а потом произнесла:

— Должно быть, твоему отцу тяжело пришлось во время войны.

Фолькманн нахмурился.

— Он был в концлагере, если ты это имеешь в виду. Там он познакомился с мамой. Им было по шестнадцать, и они встречались у колючей проволоки, разделяющей мужскую и женскую части лагеря. Когда их освободили, они потерялись, а потом встретились в Лондоне уже после войны и поженились.

— Я не понимаю. Как твоя мама оказалась в лагере? Она же не была еврейкой.

— В концлагеря отправляли не только евреев. Там были представители интеллигенции, гомосексуалисты, бродяги, цыгане и даже обычные люди среднего класса, как семья моей мамы. Все, кто, по мнению фашистов, представлял угрозу Рейху, какими бы слабыми ни были доказательства их вины. Но ведь тебе это известно, правда?

Он увидел, как изменилось выражение ее лица. Она отвернулась, а потом сказала:

— Это было ужасное время… Для евреев, для Германии, для всех. Ты, должно быть, ненавидишь немцев.

Фолькманн долго смотрел на нее, а потом сказал:

— Не ненавижу, а просто не доверяю им. И не отдельным людям. Речь идет о коллективном сознании народа. И как только твои соотечественники допустили такое? Я проработал в Берлине три года. Ночами я просыпался и думал о том, что произошло в этой стране, твоей стране. Что произошло с моими родителями и такими людьми, как они.