Кровь фюрера

Мольке растерянно смотрел на Гринцинга.

— Я не считаю, что все немцы такие, как ты, Гринцинг. Если ты так думаешь, ты сумасшедший. Далеко не каждый сын или дочь бывшего эсэсовца поддержит это безумие.

Гринцинг криво усмехнулся.

— С теми, кто не поддержит, мы разберемся. С некоторыми уже разобрались. Они попрали заветы отцов, отказавшись помочь нам. Но те, кто станет помогать нам строить прекрасное будущее, создадут великую Германию. Я говорю о величайшей силе, Мольке, а не о безумной группке анархистов. Ты понимаешь, о чем я?

Некоторое время Мольке молчал. На лице Гринцинга играла жуткая улыбка маньяка. Наконец Мольке сказал:

— Тогда, я думаю, ты по достоинству оценишь то, что я хочу сказать тебе, потому что это повлияет на исход теперешней ситуации.

— Как?

Иван Мольке немного помолчал, а когда заговорил, голос у него был спокойным и практически лишенным эмоций.

— В 1935 году мой отец был двадцатилетним парнем, у него была молодая жена и ребенок. Он был социалистом и жил в Берлине. После прихода к власти нацистов начались гонения на социалистов и коммунистов. Несомненно, ты об этом знаешь.

— Я уже начинаю уставать от этого разговора, Мольке, так что давай закругляйся.

— Ну потерпи немного! Потому что после того, как я все тебе скажу, я хочу попросить у тебя совета. — Мольке немного помолчал, видя, что Гринцинг заинтересованно смотрит на него. — Однажды ночью моего отца вызвали в гестапо. Его отвезли в Шпандау и избили до полусмерти. Почему? Да потому что он был социалистом. Потому что он вступил в другую партию, не в национал-социалистическую. Потому что, как высказывался автор нацистских пропагандистских лозунгов, он был антисоциальным элементом. За это он провел двенадцать лет в концлагерях. Во Флоссенберге он работал на каменоломне, и с ним обращались хуже, чем с вьючным животным. Его били, унижали, морили голодом. К нему не относились как к человеку. Его ставили у столба и били хлыстами, пока он не падал с ног, просто потому, что он потерял пуговицу с лагерной формы. Все эти бесконечные избиения, унижения, стирания грани его человеческой сущности и оказали на него чудовищное влияние. Он видел, как людей убивали по простой прихоти — как охранники убивают зверя. Их убивали исключительно ради садистского наслаждения коменданта лагеря. Он видел, как мальчиков не старше четырнадцати лет вешали просто потому, что эсэсовцы хотели развлечься и немного скрасить серые будни — они спорили, кто из детей дольше подергается перед смертью.

— Мое терпение скоро исчерпается, Мольке…

— Да я уже почти закончил. Мой отец пережил концлагерь. Но он перестал быть моим отцом. Он был мертв, когда вернулся оттуда. — Подняв руку, Мольке покрутил пальцем у виска. — Словно призрак, он блуждал в нашем доме. Он был отцом, к которому мы никогда не могли приблизиться, так как боль окружала его, словно стена. — Он пристально смотрел на Гринцинга. — В Германии почти не осталось евреев, Гринцинг. Больше не осталось. Но есть турки, сербы, поляки и все остальные, которых вы, неонацисты, несомненно, сочтете людьми второго сорта только из-за их национальности. Они станут новыми козлами отпущения, грязью, которую надо смыть с лица земли. Они что, станут новыми евреями? Вы их тоже отошлете в печи?

В глазах Мольке стояли слезы. Постепенно он наклонялся в сторону Гринцинга. Тот откинулся на кресле и поднял повыше вальтер.

— Так что у меня к тебе вопрос, Гринцинг. Что бы ты сделал на моем месте? Если бы твой отец был узником Флоссенберга? Ты бы сидел тихо и наблюдал за бесчинствами неонацистов? Таких, как этот Шмельц? Верить человеку, которого вы считаете сыном Гитлера? Ты бы так поступил, Гринцинг? Или ты бы попробовал использовать свой шанс?

Заинтригованный речью Мольке, Гринцинг теперь, услышав его последние слова, смотрел на него с изумлением.

Иван поспешно сунул руку в карман и дернулся влево как раз в тот момент, когда выстрелил вальтер в руке Гринцинга. Первый выстрел попал Мольке в правое плечо, раздробив кость, и сила девятимиллиметровой пули, пробившей его тело, отбросила его назад. Вторая пуля вошла в аорту над сердцем.

А вот третья пуля вылетела уже из браунинга Мольке, который он все время носил в правом кармане. Один выстрел — перед тем, как заклинило затвор. Пуля попала Иоганну Гринцингу прямо в лицо, пробив аккуратную дырочку в его переносице и выйдя через затылок. Во все стороны брызнули мозги, и в лицо Мольке ударила струя крови. Он сполз со стула и упал на пол.

В тот момент, когда он ударился головой о ковер, снаружи донеслись крики, дверь в кабинет распахнулась, и комната наполнилась топотом ног. Чьи-то руки подхватили Мольке и начали его трясти, вытаскивая руку из кармана.

Уже теряя сознание, он слышал крики, ругательства, видел, как кто-то ощупывает Гринцинга, отлетевшего к стене. Затем его тело сползло, завалившись на правый бок, на пол, за столом. Его развороченная голова лежала прямо напротив головы Мольке.

Они смотрели друг на друга в предсмертный миг.

Последнее, что увидел Иван Мольке перед тем, как закрыть глаза навсегда, было выражение невероятного изумления на мертвом лице Гринцинга.

Глава 55

Когда машина, дернувшись, остановилась, Фолькманн опять пришел в себя.

Фары погасли, дверца машины открылась. Прямо возле дороги он увидел дом. Слева от дома стоял гараж. Дверь в доме была открыта.

На склоне росли сосны, за которыми виднелись огни города. Шел снег. Фолькманну показалось, что за соснами он видит огни других домов, и он догадался, что они находятся где-то в горах, недалеко от Мюнхена.

Оглянувшись, он увидел Вольфганга Любша, который стоял в освещенном дверном проеме. Снежинки, кружась, падали на его лицо. На нем была тяжелая куртка с капюшоном, свет отражался от стекол его очков.

Вверху светил фонарь. Террорист смотрел, как Фолькманна вытащили из машины, и через мгновение они оба уже сидели в теплой уютной гостиной. Стеклянная дверь вела из комнаты на балкон, все лампочки были включены. На столе стояла полупустая бутылка шнапса и несколько стаканов.

Любш пнул ногой стул.

— Садись, Фолькманн.

Фолькманн проигнорировал приказ, и тогда террорист сказал:

— При обычных обстоятельствах я бы не раздумывая всадил пулю тебе в голову. Ты не журналист, правда, Фолькманн?

Фолькманн смотрел на Любша. Морозный воздух, охладивший его лицо, когда его вытащили из машины, привел его в сознание, но ему все равно было сложно ориентироваться в пространстве.

Прикурив, Любш сказал:

— Мне не трудно было выяснить, кто ты такой, Фолькманн. Такие люди, как мы с тобой, чуем друг друга, как кошка собаку. Наш разговор на озере меня заинтриговал. Кто ты, собственно, такой? Почему тебя так интересовала смерть Винтера? Настолько заинтересовала, что ты рискнул разыскать меня, несмотря на мое предупреждение.

Фолькманн медленно выговаривал слова, словно выплевывал их, глядя в лицо молодому человеку.

— В аэропорту в Цюрихе были твои люди?

Любш выпустил колечко дыма.

— Мы следили за каждым движением и твоим, и этой девушки, Эрики, с того самого рокового дня на озере. Ты не знаешь, насколько близко ты был к смерти в монастыре, Фолькманн.

— А как…

Любш сел.

— Как мы за тобой следили? С девчонкой проблем не было. А вот с тобой… — Любш сунул руку в карман и вытащил крошечный электронный приемник с тоненькой антенной. Взяв его двумя пальцами, он показал устройство Фолькманну. — Мы засунули в твою машину простейший передатчик. И мы не теряли тебя из виду. То же самое касается твоего друга Мольке и его людей. Видишь ли, ты удивил нас, Фолькманн. Вообще нас все удивляло в этом деле, до сегодняшнего дня.

— Так ты что, не с Кессером и его людьми?

— Дай мне сказать, Фолькманн. Мы принимали его помощь, но это было вынужденным шагом.

— А где мы находимся?

— В тихом месте, где нас никто не побеспокоит.