Кровь фюрера

Слежки он не заметил. Из станции метро выходили только рабочие и местные жители, ездившие за рождественскими покупками и теперь возвращавшиеся из города. К его особе никто никакого интереса не проявлял. Он подождал пару минут, а потом свернул на узкую дорожку, которая вела к берегу озера. Через десять минут он дошел до дома.

На первом этаже горел свет, а в окне стояла рождественская елка. Пройдя мимо дома, он увидел, что фонарь над крыльцом не горел, как, собственно, и должно быть. Он прошел по узкой тропинке на задний двор дома — там были ворота, которые он видел раньше. Он открыл деревянный засов и осторожно вошел во двор. Все окружающие дома были отгорожены вечнозелеными растениями, так что никто не мог его увидеть.

На заднем дворе освещения не было, но Кефир увидел открытое окно подвала и тихо пересек лужайку и присел перед окном на корточки. Он сумел протиснуться в окно, и через минуту уже оказался в подвале.

Он закрыл окно на задвижку и вытащил из кармана маленький фонарик.

Осторожно осветив помещение, он увидел, что стены покрашены в светло-зеленый цвет, а возле противоположной окну стены стоят пять деревянных ящиков. Справа от окна стоял старый сундук, накрытый потертым покрывалом из красного вельвета. Наверх вели голые деревянные ступеньки. Поставив «дипломат» на пол, он пересек помещение и осторожно поднялся по лестнице, держась сбоку, чтобы ступеньки не скрипнули.

Поднявшись по лестнице, он взялся за дверную ручку. Немного приоткрыв дверь, Кефир услышал приглушенную музыку, доносящуюся откуда-то сверху. В лицо ударила приятная волна тепла, и он увидел еще одну лестницу, ведущую наверх. Он не слышал шагов девушки, но знал, что она где-то в доме. Он чувствовал легкий запах ее духов.

Закрыв дверь, он спустился в подвал, подошел к сундуку, поднял крышку и посветил фонариком внутрь. В нос ударил затхлый запах, и он увидел кипу женской одежды: свитера, лыжные брюки и кружевное белье. Закрыв крышку, он сел на сундук и, взяв «дипломат», открыл замок. Он вытащил «беретту», глушитель и две обоймы. Потом закрыл дипломат и поставил его на пол.

За двадцать секунд он прикрутил к пистолету глушитель и вставил в пистолет полную обойму. Раздался легкий щелчок. Вторую обойму он положил в левый карман. С предохранителя пистолет он снимать не стал, и пока положил оружие на колени.

Поселившись утром в небольшой гостинице возле Витцлебена, он доехал на метро до Ванзее и дважды обошел дом, а потом направился по узкой тропинке к заднему двору. Он быстро запомнил план дома, соотнося реальное расположение объектов с картой и фотографиями, которые ему выдал немец в Стокгольме. Около часа он ходил по узким тропинкам вокруг озера, изучая окрестности. Потом он вернулся на станцию Витцлебен, и через час уже сидел в своем номере в гостинице. В дверь постучали.

В номер вошел молодой блондин, который молча взглянул на Озалида и передал ему коричневый пакет. Озалид подождал, пока молодой человек уйдет, а потом развернул пакет и вытащил недавно смазанную «беретту», глушитель и две обоймы девятимиллиметровых пуль в пластиковой упаковке.

С таким же пистолетом он часов десять тренировался в лесах возле Стокгольма. Самые разные мишени на расстоянии в десять шагов. Удивительно, но он оказался отличным стрелком. Однако Озалид понимал, что, скорее всего, причина этого — его страстное желание мести, а не скрытые таланты.

Тогда он проверил боеготовность стального оружия, отливающего голубым, осмотрел глушитель и обоймы, а потом осторожно положил их в специальные гнезда в «дипломате». Затем он лег на кровать и выкурил четыре сигареты подряд. Закрыв глаза, он попытался уснуть, но кровь бешено стучала в висках, так что Кефир встал, прошел в ванну, побрился и открыл горячую воду. Он тихо лежал в ванне почти час, обдумывая план, пока у него не заболела голова. Вытершись насухо, он переоделся в чистую одежду. Чемодан он оставит в номере.

Синий молельный коврик он с собой не взял, но возле кровати лежал маленький красный коврик, так что Озалид осторожно развернул его и встал на колени лицом к стене. Еще раз помолившись за Лайлу, он нежно коснулся коврика губами и поднялся. Через пять минут он закрыл за собой дверь номера, вышел на улицу и направился к метро.

Сидя в холодном подвале, он взглянул на часы: 20:45.

Еще четыре часа.

Еще четыре часа, и Долльман будет мертв, а Лайла отмщена.

Выключив фонарик, он стал спокойно ждать в темноте, слушая звук собственного дыхания и приглушенные звуки музыки, доносящиеся сверху.

МЮНХЕН

Когда Фолькманн остановился у дома, расположенного в районе Старнберга, было ровно 10:45.

На крыльцо вышел Иван Мольке. Шел снег. К дому подъехал «форд». Иван не стал терять времени и быстро провел Фолькманна в кабинет, где горел камин.

Они сели, и Мольке озабоченно спросил:

— Ты практически ничего не сказал мне по телефону, Джо. Это как-то связано с тем, что произошло в Страсбурге? Я слышал об этом в новостях.

Фолькманн долго смотрел на Мольке, ничего не говоря, а потом начал рассказывать. Голос у него срывался от переполнявших его эмоций. За пять минут он коротко объяснил суть происходящего, наблюдая за реакцией Мольке, — на его лице читалось изумление, смешанное со страхом. Когда Фолькманн закончил, Мольке смотрел на него, вытаращив глаза.

— Это что, шутка такая?

— Какие шутки, Иван! Ты же меня знаешь.

Мольке покачал головой, видя, как напряжен Фолькманн. Он полез в ящик стола за пачкой сигарет и дрожащими руками прикурил.

— О Господи! — выдохнул он. Его лицо стало белым как мел, а голос дрожал. — Ты уверен насчет девушки на фотографии?

— Ханна Рихтер с уверенностью определила, кто она, в этом никаких сомнений нет. Все остальное — это лишь предположения, Иван, но они вполне логичны. Если учитывать все происшедшее, части головоломки теперь складываются в единое целое.

— Карл Шмельц — сын Адольфа Гитлера? — Мольке покачал головой и встал. — Это безумие, Джо. — Его потрясло это предположение. — Я еще могу допустить, что готовится неонацистский путч. Но не еще одного Гитлера, Джо. Этого никогда не будет. Никогда.

Мольке продолжал качать головой, а Фолькманн вытащил копию отчета, присланного из Асунсьона, и положил ее на стол. Мольке прочитал текст, через некоторое время поднял голову и словно в тумане прошелся по комнате, глядя в камин. Потом он посмотрел на Фолькманна.

— Скажи мне, что это неправда, Джо. Скажи мне, что это не так. Скажи мне, что я сплю и все это — кошмар, который мне снится.

— К сожалению, я не могу этого сделать, Иван.

— Как ты думаешь, за моими сотрудниками следили люди Кессера?

— Я не знаю, Иван, но это вполне возможно. После нашего последнего разговора кто-нибудь следил за тобой или твоим домом?

Мольке мрачно покачал головой.

— По крайней мере, я ничего такого не заметил. А я был осторожен, Джо, поверь мне. После всего, что произошло с моими сотрудниками, я старался быть как можно внимательнее. — Мольке сунул руку в правый карман брюк, вытащил крошечный «браунинг» и взвесил его на ладони. — Я решил не рисковать, и все время ношу его с собой. — Мольке нервно сглотнул и положил пистолет на стол. — Как ты думаешь, где девушка сейчас?

— Если исходить из того, что она все еще жива, то, скорее всего, она у людей Кессера.

— А ты не знаешь, где сейчас Шмельц?

Фолькманн покачал головой.

— Я думаю, что после бойни в Мексике он сбежал в Германию. А если он и не здесь, то скоро явится.

Некоторое время Мольке молча стоял и смотрел на Фолькманна, а потом спросил:

— И что же мне теперь делать?

— Ты знаешь кого-нибудь, обладающего необходимыми полномочиями в Федеральном министерстве? Кого-нибудь, кому бы ты смог доверить свою жизнь?

Мольке тихо сказал:

— Не знаю, смог бы я настолько доверять этим людям. Все они карьеристы и политиканы. Но в Бундестаге есть один политик — Гринцинг, которого я неплохо знаю. Он единственный человек, к которому можно обратиться в этой ситуации, — он меня выслушает.