Страница 28 из 53
Сомненье во мне зародилось. Тимофей намедни также за рябчиками ходил. Принёс по штуке на брата, а когда их ели, никто дробин не выплёвывал. Странно мне это показалось. Если без дроби, значит, на петлю ловлены. Тимоха же ни разу о такой охоте ни гу-гу. Ходил с ружьём. Я-то смолчал, а когда скрадок-то посетил, подумал, что зря, наверное, Тимофея в товарищи по доставке золота беру, да передумывать уже было недосуг. Сомненья грызли сверх меры, но за делами ушли куда-то.
Тимофей впереди вёл лошадь в поводу, я сзади. Так и шли вверх по ручью, к полудню вьюк с конька сняли, пусть отдохнёт. Далее вылезли на лысый хребтик и двинулись по нему до верховьев нужного нам притока. Здесь дул ветрище, аж лицо и руки зябли. Спуск в приток был, почитай, каторгой.
Крупные глыбы камня, свалившиеся сверху, позволяли идти только по узкому ручейку, огибавшему их. Трижды пришлось развьючивать и чуть ли не проталкивать конягу вниз. Умаялись и к закату вышли в расширение долины, где в ручеёк влилось сразу три лога также с ручейками. Наш сразу стал речушкой ниже слияния и вывел к полянке, где мы и решили заночевать.
«Однако вёрст семь отошли от „Рябиновой“», — сказал Тимофей, ладя два котелка над костром. Сначала попили чайку, а за кулешом, который поспел к тому времени, я почувствовал, что здорово устал. В темноте заухал филин. Договорились, что я посплю, а Тимофей посторожит, а после полуночи он меня разбудит и сам поспит. Последний месяц на прииске я в тайгу особенно и не ходил. Дел было невпроворот, и первый длинный переход дался мне нелегко. Привалившись к вьюкам, я заснул, как агнец Божий. И снится мне, сижу я у отца своего на коленях в сочельник, он добрый, весёлый, гладит меня по голове, а всё наше семейство радуется, все ещё живые и красивые.
Вдруг сильная боль, все разом пропали. Холод, голоса, из-под головы рванули подушку — господи, это же не подушка, а вьюки с золотом. Не открывая глаз, стукнулся о камни, а сверху, чую, сейчас проткнут. Крутанулся я в каком-то нечеловеческом порыве, рванув руку с пистолетом из кармана. Открыл глаза. В свете костра разглядел фигурку человека, слетевшего с меня и вставшего на четвереньки. В руке у него был нож. Он стоял, глядя на меня и опираясь на другую руку. Потрясло меня, что это был не Тимофей. Он, увидев оружие, заревел, рука с ножом поднялась над туловом, но тут я выстрелил прямо в ревущую харю. Злыдня отбросило в костёр. Стало тихо. Я вскочил и огляделся. Всё было на месте, кожух ворога загорелся и становилось всё светлее. Вьюков, на которых я спал, не было. В голове закрутилось — Тимоху кончили, металл сварначили, сейчас меня из ружья и конец. Я отпрыгнул в темноту за секунду до выстрела. Резкая боль слева — рёбра наткнулись на сучок в падении. В костре горела одежда на человеке, только что застреленном мною. Боль в боку была очень сильной. В вонючем дыму горящей одежды и мяса из темноты в круге света обозначились две фигуры. Одного я признал сразу. Это был наш плотник, уехавший с прииска вместе со всеми рабочими. Второй мне был неведом.
Они, не обращая внимания на горевшего в костре пособника, озирались, но дальше пространства, освещённого жутким костром, видеть ничего не могли. Меня поразило то, что они и не пытались вытащить из огня своего подельщика.
Плотник, озираясь, прохрипел: «Где хозяин, он ведь у костра был?» Второй, также озираясь, ответил, что хозяин не спал и застрелил Никанора, и сам где-то здесь, а где наш? Ответа он уже не услышал. Над моей головой из темноты прогремели два выстрела. Оба варнака упали на горящего в костре их товарища. Держа руку с револьвером стволом вверх, я с трудом, преодолевая боль, повернулся на спину. Сверху в бездне неба светились круглые звёзды. «Василий Еремеевич, ты живой?» — раздался тихий голос Тимофея совсем рядом. Это потрясло меня ещё больше. В ходе происшествия я решил, что тот меня предал. «Тут я, только встать мне трудно, видать что-то повредил». Из-за дерева вышел мой напарник с ружьём, положил его и склонился надо мною. Я опустил руку и хотел сесть. Боль в рёбрах была такова, что я охнул и перед глазами у меня поплыли оранжевые круги. Когда очнулся, Тимофей сидел рядом, костёр полыхал, как на празднике туземцев, дышать мне было трудно. «У тебя ребро сломалось, я обмотал всю тулову ремешком от упряжи для закрепления, а на ребро бабкиной мази с мхом положил. Я эфту мазь завсегда с собой в котомке храню. Боль убывает, лекарственное свойство она имеет».
Боль, действительно, стихла, хотя теперь я понял, почему трудно дышать. «Слушай, а где наша поклажа?» «Здесь, здесь», — улыбнулся Тимофей, подтаскивая к костру вьюк. «Честно говоря, не понял, как всё это приключилось», — сказал я и глянул на Тимофея, сидящего на вьюке. Вот что он рассказал. «Мол, сидел, подкидывал в костёр сушняк и глядел на звёзды. Ты, Василий Еремеевич, уже не посапывал, а натуральным храпаком во сне пробавлялся. В тайге треснул сучок, фыркнул наш конёк. Мало ли, но в тишине сучок опять треснул и близко. Я встал, взял ружьё, про пистолет, что вы мне дали, забыл и пошёл на звук. Шагах в десяти от костра присел за дерево и прислушался. Костерок наш и вы из темноты были видны, как днём, а левее меня у камня на корточках сидели люди. Их было трое. Меня оторопь взяла. Они тихо говорили. Я всё услышал. Один должен был вас зарезать, но они знали, что нас двое. Опасались, что я сторожу из темноты. Тот, который на вас кинулся, у них командствовал. Он посетовал, что ружьишка нет, придётся железом дело решать и вынул нож. Те двое должны были выскочить, когда я появлюсь на помощь. Они ещё сидели, когда я тихо, крадучись, перешёл и встал за дерево со стороны, где был груз и ваша голова. И только я приготовился, как этот вожак прыгнул из темноты. Вы завозились. Стрелять я не мог, боясь задеть и зная, что ещё двое рядом в темноте. После выстрела из револьвера, когда главарь оказался в костре, натурально нарисовались те двое оставшихся. Тут я их и угостил». «А кто из-под моей головы вьюки вытащил?» Тимофей ответил: вся эта история со стрельбой случилась очень быстро, и он не помнит, дескать, когда он оттянул вьюк в тайгу.
Они проговорили до утра. Утром Тимофей помог подняться, но стало ясно, что по таёжным колдобинам пеше Василий Еремеевич прежним шагом двигаться не мог. Каждый шаг жуткой болью отдавался во всей грудине. Да и согнуться хозяин также не мог. Боль была ещё сильнее. Сели думать. Решение пришло само собой. Половину металла спрятать, хозяина на лошадь. Верхом не получится — на волокуше, и так выбираться, благо далее путь шёл по нормальной долине без камней и глыб, как давеча. Василий Еремеевич рассказал Тимофею, что в одном из напавших он узнал артельского плотника. Тимофей вспомнил, что тот был любителем бродить вокруг прииска по ягоды и собирать разные травы. Ходил без оружия, но всегда с сумой и туеском. Видать, харч носил своим подельщикам, а мы простофили.
Тут хозяин вспомнил, что таборщик, что с кухни, жаловался ему, что он пёк хлеб на артель, однако одной или двух краюх всегда недосчитывался, и куда они девались, понять не мог. Печь, где пекли хлеба, топил тот самый артельный плотник. Вот оно как вышло. Недоглядели ворога.
День ушёл на изготовление волокуши из двух закорюченных с конца лесин. Пришлось ладить и упряжь. Вечером сделали тайник. Вместе с золотом сложили туда всё ненужное и лишнее. Когда Тимофей отправился за конём, чтоб привести пасущуюся скотину, Василий Еремеевич достал бумажку из-за пазухи, поставил на изгибе речки крестик, а на обороте написал — колокольный камень. Это была примитивная карта, и если бы кто заглянул в неё, то увидел бы, что таких крестиков (схоронов, тайников), обозначавших места, где спрятано золото, на ней было не менее десяти. Камень, которым они накрыли тайник, и вправду был похож на церковный колокол, только был плоским. Меж собой они решили, что история эта прогорела, как костёр, и неудобства пути, нечаянное падение при переправе — вот истинная причина того, что за металлом придётся возвращаться.