Страница 24 из 53
То, что проситель сослался на деда Фишкуна, решило дело.
— Садись в коляску! Ну что там у тебя, Семён, поехали что ли, — крикнул Демьяныч.
— Уже едем, — откликнулся возница.
К тому времени Суров уже отстроил дом и обнёс службы глухим полуторасаженным полисадом.
Проехав ворота, которые тут же были закрыты, купец провёл клиента в комнату перед лестницей на второй этаж. Это была деловая комната — для разговоров. Человек внёс поднос со штофом, двумя рюмками и вазочкой с солёными огурчиками и вышел.
Деда Фишкуна знали все, однако он знался с очень небольшим числом людей из тех, кто когда-либо бедовал с ним в тайге. Таких было немного, но это были прожжённые таёжники и охотники с крепким жизненным корнем. Отыскивая золотые места всю жизнь, он мало что нажил, однако был уважаем в обществе золотничников. Раз в год по весне, когда уже сходил снег, он впадал в тоску. Возле своей избы ставил якутскую палатку, делал там лежанку с медвежьим кукулём[31], затаскивал в неё 30 штофов водки, мешок чёрных сухарей и посудину с огурцами в рассоле. Забирался в неё, и целый месяц его никто не видел. Его жена, старая Агафья, каждое утро подходила к палатке, прикладывала ухо к скату — слушала, жив ли. После чего подбирала очередную пустую бутылку у входа, вздыхала и говорила в полотняную дверь:
— Ну где тебя опять носит, пошли в избу, там тепло. В ответ всегда получала:
— Иди, мать, в ж..., иди, я по тайге тоскую.
Подбор утром пустых штофов и одни и те же фразы были как ритуал и продолжались ровно месяц. Ещё один день Олег Корнеевич отпивался рассолом. Выходил, собирал палатку, скатывал кукуль. Агафья с сыном к этому времени топили баню. Дед парился, а жена пекла пироги с вареньем. С этого дня — целый год он не брал в рот спиртного, хотя в компании выпивающих и бывал.
Федька Корявый, почитай, десять сезонов ходил с Фишкуном в тайгу, попав к нему в кумпанство уже зрелым мужиком, отягощённым злой судьбой. Пацаном работал он на золоте Крестовоздвиженских приисков Урала. Без понятия о ценности золота положил в карман красивую, размером с коготь, золотинку в форме ёлочки. Частичка металла была до того похожа на маленькое деревце, что парень оставил её себе. Это видел его напарник, мальчик постарше. Он и донёс нарядчику. Золотинку отобрали, хитника выпороли до полусмерти, а когда тот выздоровел, забрали у родителей и пристроили помощником слепых лошадей, ходящих по кругу, поднимая клеть на шахте. Клеть поднимала руду, а её отбивали там под землёй на глубине 25 саженей каторжные и кабальные люди, которые там в шахте и жили.
Часто вместе с рудой поднимали тела погибших и умерших от тяжёлой работы и обвалов. Шахту затопил прорыв воды, и клеть последний раз вместо руды подняла 12 измождённых, похожих на мертвецов, людей вместо 97 работавших там. Сколько людей трудилось под землей, он знал, так как сам их спускал вниз, а вот наверх шла руда и смены надсмотрщиков. Вместо людей, добывающих руду, поднимали трупы.
Шахту закрыли, слепых лошадей отправили на убой на мясо, которым кормили по воскресеньям кабальных. Только сейчас он понял, что он тоже кабальный и другой, чем свободные люди.
Далее на приисках была моровая оспа, он выжил, но его лицо стало другим — всё в бугорках и ямках. Он стал рябым. На прииске живых из работающих людей осталось едва два десятка из почти полтыщи. Солдаты пригнали человек сто новых горемык. Их нарядили к местам и машинам, и добыча золота началась снова. В охране стояли бывшие солдаты, часто инвалиды.
Здесь он сдружился с солдатом, казавшимся ему человеком, который всё знает. Именно этот солдат рассказал ему про большие города, моря и дальние страны. Он же поведал ему, что есть в России Сибирь, где люди живут для себя, моют золото и охотятся на зверька с дивной шкуркой — соболя.
О том, как моют золото и извлекают его из концентрата (шлиха), он всё знал с раннего детства. Но вот о том, что можно его мыть для себя и самому сдавать и получать за это деньги, слышал впервые. Такая неведомая жизнь запала в душу. Он стал в разговорах узнавать, где эта Сибирь и как туда попасть. В это время ему стукнуло семнадцать лет. Зимой, когда промывка золота на прииске останавливалась, часть рабочих опять же под охраной отправляли в урман (лес), где они занимались углеточным делом.
Производство чугуна на Урале требовало больших количеств древесного угля, так вот он и попал в эти самые углеточи.
Кошмарность этой работы Федя не хотел после вспоминать, но был в его жизни и просвет. Среди углекопов был человек, знавший грамоту. Он научил Федю сначала буквам, заставляя повторять их перед сном, а затем и читать по складам. От худой еды и ночёвок в палатках и ямах зимой углеточи бунтовали. Их били, развешивали по деревьям и, успокоив, снова гнали на работу. По весне, когда он попал с партией работных людей под Екатеринбург, удалось сбежать. Дальше были прииски Мариинской тайги, Енисейского края. Он таки попал в Сибирь. На Бодайбо его занесло к сорока годам.
Он сидел на пристани, когда несколько мужиков заспорили, а потом, достав из-за голенища ножи, впятером накинулись на двоих. В клубке дерущихся понять в какойто момент ничего было невозможно. Но вот двое упали. Один с перерезанным горлом, другой с ножом в глазу. На секунду все остановились, глядя на жуткую картину, а потом четверо обступили одного, почти прижав его к леерам пирса. Тут Фёдор не выдержал: «Зарежут ведь вчетвером одного». Прихватив лежащую рядом с сидевшим на лавке около него человеком лопату, он в два прыжка оказался рядом с обороняющимся мужиком и, резко махнув этим импровизированным оружием перед озверевшими мордами, заставил их отпрянуть на несколько шагов назад. Лопата существенно длиннее любого ножа, а помахать ей Фёдору по жизни приходилось дай бы кому. Мужичок, которого он прикрыл, прохрипел:
— Спасибо, паря, теперь отобьёмся...
Фёдор, вращая лопатой, двинулся вперёд. Нападающие такого не ожидали и, рассыпавшись, отступили. Фёдор, махая лопатой то сверху, то по низу, расширял свободное пространство. Двое уже прыгнули с пристани в воду. Двое других бросились по сходням на берег и вскоре скрылись.
С берега на пристань бежали трое жандармов. Мужичок выругался и крикнул:
— Давай-ка, паря, в лодку, она слева.
Они прыгнули в лодку, обрезали канат, удерживающий её. В лодке было две пары вёсел. Мужичок ловко вставил их на место, а Фёдор оттолкнул её и уселся на соседнюю банку, вставляя вёсла по месту. Течение подхватило судёнышко, а и вёсла уже работали.
Когда жандармы подбежали к краю пристани, лодка уже была в 80–100 саженях. Стражи порядка разделились: двое осматривали трупы на пирсе, а один достал пистолет и стал целиться в беглецов. Мужик и Фёдор сидели спиной к носу лодки и лицом к пристани и гребли что было сил. Мужик командовал:
— Левым, левым, двумя сразу, правым, левым, левым, правым, правым.
Лодка удалялась от берега своеобразной змейкой, когда раздалось два выстрела подряд. Одна пуля прошла выше, другая отщепила кусок с кормы и ушла вбок. Теперь не достанет, далеко отошли, однако третий выстрел достал. Фёдор откинулся и схватился за предплечье. Рукав быстро намокал, лодка же была на стремнине и понеслась вниз по течению. Они ушли. Причалив к берегу, в двух верстах ниже перевязали руку и познакомились.
— Олег Корнеич, кличут — Фишкун.
— А я Фёдор.
— Кличут тебя, как я догадался — Корявый, — с улыбкой добавил Корнеич.
— Ты чего обзываешься, — возмутился Фёдор.
— Не обзываюсь я, просто у нас всех рябых Корявыми зовут.
Фёдор промолчал, но понял, что теперь ему век быть этим самым Корявым. Олег Корнеич спросил:
— Ты почему мне помог?
— Дак их четверо против тебя одного — несправедливо, — ответил Фёдор.
— Ишь ты, а если они были правы, а я нет, тогда как? — продолжил Фишкун.
31
Кукуль — меховой спальный мешок.