Страница 5 из 46
— Ого! Ты уже стала различать такие вещи, — улыбнулась Эн. — А ведь в бинокле нет розовых стекол.
— Я и без волшебных стекол вижу, что плешивый мужчина — из общества манеры, осанка, костюм. Сомневаюсь, правда, что он смертельно болен. Уж очень оживлен и взволнован свиданием. У доходяг всегда заметна отрешенность, словно одной ногой они уже перешагнули черту. А здесь такое бурление страстей! Прямо непоседливый гимназист. Уронил меню, толкнул стулом соседа, засмущался. А она — хохочет! Закинула голову, тряхнула клипсами — девчонка!
— Не иронизируй, Ди. Мужчина и впрямь заворожен. Он видит свою даму прежними глазами. Его вовсе не смущает шифоновая роза, прозрачные каблучки, обтянутый лайкрой зад. Он привык видеть её блистательной и такой воображал все тридцать лет.
— Ты хочешь сказать, что эти далеко не юные господа сегодня встретились здесь впервые после долгой разлуки? И снова горят, снова влюблены, как в молодости? — насмешливо улыбнулась Ди. — Воображаешь — у них все может начаться заново?
Эн повернула к сестре холодное лицо: — По-твоему, я способна придумывать лишь столь банальные и, честно говоря, маловероятные ситуации?
— А что тут необычного? Это же великолепно — старики встретились после долгой разлуки и поняли, что они необходимы друг другу. Законный хэппи-энд! — Ди подставила лицо ласкающим косым лучам и промурлыкала: — Жаль только, что этот господин болен.
— Но это действительно так! — вспыхнула Эн. — Врач ничего не скрыл от него — теперь раковым больным сообщают финальные сроки. Особенно, когда они не за горами.
— Жестокая! Ты специально придумала бедняге страшную болезнь, чтобы не пересластить свои клубничные сливки. Тебе кажется, что благополучие пошло. Ты боишься банальности, дорогая, всякий раз её боишься! — Перешла в наступление Ди.
— Ну нет. Не путай! Я боюсь пошлости, но преклоняюсь перед банальностью. Пошлость — воплощение убогости мышления, примитивности вкуса, мелкости чувств и скудости духа… А банальность — высокая мудрость, превратившаяся в прописную истину. Она общепринята, общедоступна, а потому — совершенно беззащитна перед пошлостью. «Любовь рифмуется с „кровь“» — это мудрость, убитая пошлостью.
— А что такое вообще — мудрость? — Ди сунула крючок в карман шерстяного шакета, что делала лишь в сильном волнении. — Притчи Соломона, Библейские заповеди? Умопостроения Канта, откровения новейших философов или непостижимые глубины бытия, смутно запечатленные художниками? Радриго частенько писал заумные стихи. Но его высоколобые друзья помнили и любили простенькие.
— Верно. Он был поэтом — а слова — самый обиходный материал для построения великого. Музыка всегда будет ближе всего к главному — она лишена бытовой конкретности. Под пение свирели и пастушок и Кант могут думать о своем, погружаясь на разную глубину осмысления.
— Кроме того, выражаться при помощи нот невозможно сказать глупость или непристойность, — согласилась Ди.
— А со словами труднее. Чем понятнее ты излагаешь мысль, тем она банальней. Ну, к примеру, изреки что-нибудь умное! Сформулируй хоть одну «мудрость»!
Ди задумалась. — Заповеди. Я думаю — это библейские заповеди. «Не убий», «возлюби ближнего своего»… — Ди умолкла, считая петли. — Тебе не кажется, что тройной накид в этой цепочке толстоват?
— Покажи. — Эн с сомнением рассмотрела связанный образец. — Дело вкуса. Как и все, что создано человеком. А прописные истины — всеобщий неоспоримый закон. Они так давно мозолят глаза человечеству, что не глумится над ними лишь святой или ленивый.
— Потому молодость предпочитает вовсе обходиться без слова «любовь» и всяких «высоких материй». Да и мы, старухи, разве не с опаской поминаем такие вещи как красота, великодушие, милосердие?
— Боимся опошлить святыни. Согласись: «Я — великодушен» — звучит не менее смешно, чем заявление «Я — гений!»
— Но это тоже — дело вкуса. — Ди начала вывязывать другой образец. Многим такие формулировки даются совсем легко. — Она подняла на сестру удивленно распахнутые глаза: — Вот — поняла! Пошляки — это те, у кого нет аллергии к фальши, кто торгует вечными ценностями, как уцененным товаром.
— В частности. Оставим теорию. Погляди вниз — наша парочка заказала мороженое «Поцелуй таитянки» — там всякие экзотические фрукты горой наворочены, а сверху — пальма. И шампанское в ведерке. Как мило, старомодно.
— Ты все ещё настаиваешь, что джентльмен, так преданно заглядывающий в глаза своей даме, болен? Молодец — подозвал девчушку с корзиной и купил чайную розу.
— Желтую, — твердо поправила Ди.
— Не все ли равно?
— О, такие вещи он перепутать не мог. Он скорее дал бы пристрелить себя, чем подарить ей красную розу и не обратил бы внимания на розовые или белые.
— Так кавалер — цветочник?
— Послушай-ка, дорогая, эту историю и ты сама поймешь, какого цвета должен быть этот цветок. — Эн поудобней устроилась в кресле. Кстати, у нас будет прекрасный повод выяснить отношения к хеппи-энду… И так…
3
Помнишь Вену пятидесятых? Разумеется, нет. Вы с Родриго жили в Испании. А я… — спохватившись, Эн замолкла и настороженно взглянула на сестру. — Это неважно. Господи, как легко быть счастливой в молодости! Особенно, когда позади длинная война, вновь царственно сверкают до блеска с отмытыми окнами дворцы, как ни в чем не бывало рассыпают струи фонтаны, а в скверах и парках Ринга вовсю цветут розы! В те годы их было фантастически много, словно жизнь брала реванш за годы мрака, тяжелого траура, потерь и лишений. Кое-где ещё просили милостыню инвалиды на костылях и гремучих деревянных тележках, но дамы напрочь забыли костюмы с ватными плечами, серую военизированную убогость и с упоением вернулись к женственности. Талия, затянутая в рюмочку, колокол пышной юбки, под ней — шуршащий ворох крахмальных оборок, высокие тонкие каблучки и на голове — копна жесткого начеса. Вначале, пока парфюмерные фирмы не спохватились, многие сами укрепляли прически, смачивая волосы подсахаренной водой или пивом.
А эти восхитительные новые слова: капрон, нейлон, элластик, рок-н-рол, твист, мьюзикл! Танцевали везде — в дансингах, кафе, ресторанах, в парках и просто на улицах. Оркестр не обязателен, патефоны ушли в прошлое — на подоконниках лихо крутили бабины катушечные магнитофоны. А варьете! Тем, кто пережил войну, все казалось особенно ярким, вкусным, праздничным, словно выпущенному на свободу узнику или человеку, улизнувшему с больничной койки.
— Ну… — Ди задержала крючок, припоминая прошлое. — Не всем так уж было сладко. Люди потеряли близких, родину, дом. Еще мыкались по свету беженцы, калеки. Вздыхала о прошлом разоренная и захваченная Советами Восточная Европа, искромсанный Берлин.
— Ах, Ди, я не о том! Несчастья всегда довольно, чтобы жить не просыхая от слез. Уверяю тебя, это значительно проще, чем противостоять мраку, сохранить в душе радость несмотря ни на что. Таких людей зачастую называют легковесными, поверхностными. Но к ним тянутся, как к лесному костру в зимнюю стужу. Агнес Палоши, например, просто не могла не танцевать. Когда кончилась война, ей исполнилось тринадцать. Она уже успела осиротеть, потерять дом и хлебнуть немало горестей из тех, о которых ты поминала. Но девочка танцевала! Двоюродная тетка, жившая в окрестностях Вены, забрала себе дочку погибшей в Будапеште сестры, хотя сама растила без мужа троих детей. Нищета жуткая — на всех детей две пары обуви и брюк жидкая похлебка каждый день.
Агнес и старшая шестнадцатилетняя Грета ходили по дворам с бубном и губной гармошкой. Думаешь те, кто кидал в окошко мелкую монетку, жили припеваючи? Куда там! Из подворотен несло тушеной капустой и едким мылом, которое убивает вшей. Но подперев ладонями щеки, домохозяйки глядели во двор, подпевая простеньким куплетам, а потом, порывшись в кошельке, бросали сестрам пару пенсов. Иногда девочки собирали так много монет, что могли купить себе цветных петушков на деревянных палочках и принести домой заработок на целый обед.