В осаде

— А что вы можете предложить? — спросила Нина. — Смотреть на все эти ужасы широко открытыми глазами? Мы уже четвертый год смотрим!

— Но прятать голову в песок и ждать, пока тебя зарежут, это не самое лучшее, — сказал Яковлев, проницательно поглядывая на Гуляева и на Нину, словно бы соединяя их этим взглядом. — Не так ли, Владимир Дмитриевич?

— Правильно, — согласился Гуляев. — Что вы предлагаете?

— Ничего особенного, — сказал Яковлев. — Просто хочу посоветовать властям во всех этих событиях лучше применить имеющиеся силы. Мне, например, не по душе еще одна резня. На германском фронте я командовал ротой, а теперь сижу в канцелярии. Завтра же попрошу использовать меня по назначению.

— Вы учтены по регистрации офицеров?

Яковлев со странной, почти торжествующей усмешкой посмотрел на Нину. Она отвернулась.

— Не регистрировался, — ответил он.

— Как так?

— Когда устраивался на работу, в анкете не упомянул, что был офицером.

Гуляев молча глядел на него. Яковлев ответил коротким насмешливым взглядом.

— Не нравится, Владимир Дмитриевич? Мне самому сейчас не нравится. Но раньше я думал иначе. Ни за белых, ни за красных. Ни за кого.

Гуляев допил свой стакан, изредка черпая ложкой из чашечки варенье.

— Не можете ли вы мне сказать, товарищ, красный товарищ, — спросил вдруг купец, — что нынче еще не будет главной-то заварухи?

— Какой главной?

— Ну, этой… Из деревень-то не пришли еще грабить? Этот Хрен-то?

— Господи, царица небесная, ужасти какие говоришь, отец! — перекрестилась купчиха.

— А то ведь стреляли, — пояснил купец, сжимая в толстых руках крохотную чайную ложечку, — до двух раз. Один раз за полудень, второй — ближе к вечеру.

«Один раз эскадронцы, а второй?» — подумал Гуляев.

— Ничего страшного, Онуфрий Никитич, — сказал Яковлев, — у нас в канцелярии исполкома народ дошлый, все знают. Первый раз стреляли — в эскадроне бунт начинался. Но его быстро прикончили. А второй — около нас — бежал тут один. Его из трибунала вели, а он и сбежал.

— Целый? — спросил купец.

— Целехонек, — усмехнулся Яковлев и повернулся своим ловким туловищем в обтертом кителе к Гуляеву, — говорят, наш товарищ… Служил у нас, совершил какое-то должностное преступление и вот…

«Клешков?! — подумал Гуляев и похолодел от этой мысли. — Нет, не может быть. Клешков бы не сбежал. Принял бы любой приговор. Да и не могли его осудить на смерть. Там, в трибунале, тоже соображают…»

— Большое спасибо, — сказал он, вставая, — у меня дела. Нужно еще кое-чем подзаняться.

— Покидаете? — с грустной усмешкой сказала Нина. — Как хотите. Но дайте слово, что будете теперь к нам заглядывать.

— Даю, — Гуляев поклонился и вышел. Что-то не нравилось ему во всем этом чаепитии. Может быть, то, что он согласился? Это же враги по классу. Но пусть не думают, что раз красный- значит дикарь… А впрочем, какое дело ему, что они подумают.

Он поднялся к себе, зажег, ощупью найдя, огарок и сел на стул у окна, обдумывая происшедшее. Он считал себя решительным человеком, но решительность его пропадала, когда подступали чувства. Тут дело обстояло именно так. Ему не надо было начинать отношения с хозяевами, но он не хотел плохо выглядеть в глазах Нины. И ему надо было забыть о Клешкове, потому что Санька находился под судом революционного трибунала. Но забыть Саньку он не мог… Неужели его все-таки присудили к расстрелу? И неужели Санька, до последней капли крови преданный революции, бежал после приговора? Если это так, решил Гуляев, значит, Санька не согласен с решением трибунала и бежал, конечно, не в банду, а в губернию за справедливостью…

Он встал. От калитки долетел сильный стук, шум голосов. Что бы это могло значить?

По всему дому загромыхали сапоги, загремели хриплые голоса. Гуляев, на всякий случай держа руку с наганом в кармане галифе, спустился вниз. На кухне возились, не слушая криков и ругательств Пафнутьевны, два солдата, заглядывая во все кастрюли и миски. В гостиной семейство Полуэктовых стояло по углам, Яковлев у дивана, а повсюду в доме, нещадно переворачивая мебель, орудовали солдаты и милиционеры. Всем командовал плотный красноносый человек в кожанке и картузе.

— Здорово, Фомич, — сказал Гуляев, узнав в командире завхоза милиции. — Ты чего тут бушуешь?

— При сполнении обязанностев, — сказал Фомич. — А ты чего тут?

— Я тут на квартире.

— А! — сказал Фомич. — Хлебные и прочие излишки изымаем. У твоих-то, — он пальцем ткнул в хозяев, — у толстобрюхих этих, небось много заховано.

— Ищите, — сказал Гуляев, чувствуя на себе взгляд Нины и краснея. — Откуда я могу знать.

— Должен знать, раз на постое стоишь, — сказал Фомич. — Муку мы тут нашли — три мешка, картошку в подполе обнаружили. Кое-что хозяевам оставим, чтоб не сдохли. Хоть они и буржуйского классу.

Купчиха издалека закланялась, сложив руки на животе.

— Спасибо, гражданин начальник, спасибо вам.

— Наверху кто смотрел? — спросил Фомич пробегавшего молодого солдата. Тот остановился.

— Не видал.

— Ты и посмотри.

Гуляев почувствовал на себе умоляющий взгляд Нины, отвернулся и вдруг почти бессознательно потянул Фомича за локоть.

— Там наверху — моя комната. У меня излишков нет.

— Ясное дело. Отставить, Филимонов, — скомандовал Фомич. — Там нашенский товарищ живет.

Обыск продолжался. Гуляев, весь красный, боясь дотронуться до полыхающих щек, вышел в сени. Здесь тоже ворочали какие-то кадки, ругались и переговаривались солдаты и парни в кепках, рабочие маслозавода.

— Во многих домах были? — спросил Гуляев одного из них.

— По всей улице шарим, — сказал малый, отодвигая кепку со лба. — Нашли кой-чего у буржуев. Награбили при царизме!

В сени вышел Фомич.

— Гуляев, — сказал он, — слышал-нет, что вышло-то?

— Что вышло? — насторожился Гуляев.

— Да Клешков-то! С тобой работал, помнишь? Его трибунал к решке, а он сбежал! Вот, братец, беда-то! Бдительность надо держать! Нам Иншаков речь сказанул, до кишок прожег! Раз уж наши ребята могут шатнуться… Тут в оба надо.

«Эх, Санька, Санька, — думал Клешков, — как тебя угораздило…»

Они шли по переулку. Кругом неистово пахли осенние сады. Листья поскрипывали под сапогами. Клешкову было не по себе. Он оглянулся. Конвоир Васька Нарошный выставил вперед винтовку.

— Ты топай, Сань, топай.

— Передохнем, Вась? — попросил Санька. — Я знаю тут местечко в саду, нигде такого не видел. И яблоки там — с полпуда!

— Брешешь, — сказал, опуская винтовку, Васька. — С полпуда? Это что тебе — дыни?

Санька отвел глаза. Васька был простодушный человек, грешно было его обманывать, но поделать с этим ничего нельзя.

— Ну, не полпуда, так по кило каждое…

— Айда, — с неожиданно загоревшимися глазами сказал Васька, — я с утра не жрал, а хочется, аж пузо трескается.

Они развели доски ограды и нырнули в сад. Тут у вдовы Мирошниковой яблоки действительно были удивительные. Васька одной рукой, подпрыгивая, ловил огромные румяные шары, уже готовые свалиться с ветвей, другой удерживал на весу винтовку.

Санька тоже сорвал штук пять яблок. Они присели на кучке сгребенной кем-то листвы. Васька положил, наконец, винтовку и, обеими руками держа яблоко, смачно вгрызся в него.

— Зря они тебя, — сказал он, поглядывая на Саньку маленькими темными глазами. — Мало что бывает — ошибка, а они…

Санька закрыл глаза, секунду думал о том, сколько нехороших дел приходится совершить ради служения одному — большому и хорошему.

Рывок. Васька отлетел в сторону, а винтовка его была уже в руках Саньки.

— Ты, Вась, на меня не сердись, — сказал Санька, — сам понимаешь — на смерть меня ведешь. А на кой мне смерть, раз я не виноватый?

Васька, сидя на земле, машинально жевал.

— Так вот ты гад какой, — сказал он, подтягивая под себя ноги. — А я-то думал — наш, только ошибся маленько…

— Так что ты, Вась, служи дальше, — сказал, смеясь, Клешков, — а я, пожалуй, к Хрену подамся.