Страница 53 из 58
В сущности, впечатление такой же, по-видимому вполне сознательной, литературной мистификации производит и попытка Платона убедить читателя в египетском происхождении его «правдивой истории». Возьмем хотя бы имена, фигурирующие в тексте платоновского повествования. Почти все они — чисто греческие[61]. В них нет ничего варварского, экзотического, с точки зрения греческого читателя, причем это в равной степени относится и к именам древнейших афинских царей, правивших еще до Тесея, и к именам правителей Атлантиды. Нетрудно догадаться, что имена первого ряда, такие, как Кекроп, Ерехтей, Ерихтоний, были просто заимствованы Платоном из хорошо известной ему афинской мифологической традиции, тогда как имена второго ряда он вполне мог придумать сам, за исключением разве что имени самого первого царя Атлантиды — сына Посейдона и Клейто Атланта, в котором догадливый читатель без особого труда узнает несколько видоизмененный образ титана Атланта (Атласа). Очевидно, предвидя возможное недоумение читателя на этот счет, Платон сам счел необходимым предупредить его, что имена атлантских царей в его рассказе представляли собой результат двойного перевода: сначала египтяне перевели имена атлантов на свой язык, а потом Солон, справившись у саисских жрецов о значении каждого из них, еще раз перевел эти имена на греческий язык. Но это, по-видимому, всего лишь уловка, рассчитанная на то, чтобы сбить с толку слишком уж дотошных критиков. К тому же если предположить, что египетские хронисты, некогда записавшие предание о войне афинян с атлантами, перевели на свой язык все афинские имена и географические названия, так же как они сделали это с именами царей Атлантиды (а по логике Платона, они именно так и должны были бы поступить), то в этом случае на долю Солона выпала бы поистине мученическая работа — переводить все эти имена и названия снова с египетского на греческий, и при этом ни разу не ошибиться.
Настораживает также и чрезвычайная обстоятельность платоновского рассказа. Для египетских и вообще древневосточных исторических хроник, насколько мы можем их себе представить по сохранившимся надписям, совершенно не характерны сколько-нибудь подробные, развернутые описания чужих земель, природы, городов и всякого рода примечательных сооружений. Обычно записи такого рода отличаются крайним лаконизмом и сухой сдержанностью. Очень трудно поэтому вообразить даже просвещенного египтянина, который еще на заре истории сумел бы так подробно и с таким множеством топографических деталей, точных цифровых данных описать древнейшие Афины, а тем более грандиозную державу атлантов. И напротив, если допустить, что оба эти описания принадлежат перу греческого писателя, судя по всему, наделенного могучим творческим воображением и обширной эрудицией, все сразу же становится вполне объяснимым, отмеченные выше трудности и неувязки сами собой отпадают. Разумеется, нет надобности доказывать, что этим писателем мог быть только сам Платон, и никто больше.
Но для чего, могут нас спросить, понадобилась великому греческому философу эта странная и вроде бы неуместная в его возрасте (оба атлантических диалога написаны Платоном в последние годы жизни) и в его положении игра в прятки? Почему он так настойчиво пытался уверить читателя в абсолютной правдивости своего рассказа? И в чем все-таки смысл этой истории?
В свое время знаменитый французский астроном П. Лаплас попытался объяснить Наполеону Бонапарту (в те годы первому консулу Французской республики), как он представляет себе происхождение Вселенной. На недоуменный вопрос своего собеседника, какую же роль он отводит во всем этом грандиозном процессе творцу, ученый не без яда ответил, что в своих рассуждениях он не нуждался в «этой гипотезе». Очевидно, примерно то же самое могли бы сказать и наиболее авторитетные знатоки сочинений Платона — филологи-классики, — если бы их спросили, что они думают об исторической основе атлантических диалогов. В то время как сотни атлантоманов разных толков и направлений обшаривали всю поверхность нашей планеты в поисках затонувшего материка, филологи в тиши своих кабинетов внимательно изучали греческие тексты «Тимея» и «Крития», пытаясь понять, какое место занимают они в чрезвычайно сложной и многоплановой философской системе Платона. Почти все они рано или поздно приходили к одному и тому же заключению: при всем своем наукообразном историческом облачении платоновский рассказ об Атлантиде так же далек от подлинной истории, как описания Лилипутии или Бробдингнега в «Путешествиях Гулливера» далеки от подлинных географических и этнографических описаний дальних стран, хотя создавший их Свифт, несомненно, сознательно подражал таким описаниям и, на свой лад, был не менее точен, чем иные путешественники того времени. Но если великий английский сатирик про себя лишь злорадно посмеивался над слишком доверчивым читателем, гипнотизируя его мнимой точностью повествования, то Платон, несомненно, искренне хотел, чтобы ему поверили. Недаром же, начиная свой рассказ, Критий торжественно заверяет своих слушателей: «Послушай же, Сократ, сказание хоть и весьма странное, но, безусловно, правдивое, как засвидетельствовал некогда Солон, мудрейший из семи мудрецов», а Сократ, внимательно выслушав рассказчика, с готовностью принимает услышанное на веру: «…важно, что мы имеем дело не с вымышленным мифом, но с правдивым сказанием».
Весь рассказ Крития в обеих его версиях (краткой и пространной) построен как искусная имитация типичного для той эпохи сочинения смешанного историко-географического жанра. Обширное источниковедческое введение должно сразу же расположить читателя к доверию, показав ему, что история Атлантиды не выдумана, а с начала и до конца основана на весьма солидных и авторитетных свидетельствах, на непрерывной традиции, восходящей к самым отдаленным, «допотопным» временам. Помня, что он пишет не миф, а историю, Платон старается избегать в своем повествовании слишком уж откровенной фантастики. Там же, где ему приходится говорить о вещах, которые с трудом укладываются в обычном человеческом сознании, он всегда подчеркивает, снисходя к слабости воображения своих читателей, что речь пойдет о чем-то настолько невероятном, что если бы не неопровержимое свидетельство его источника, он и сам бы не мог поверить, что такое бывает на самом деле. Так, описывая канал, окружающий центральную равнину Атлантиды, он замечает: «Если сказать, каковы были глубина, ширина и длина этого канала, никто не поверит, что возможно было такое творение рук человеческих… но мы обязаны передать то, что слышали» (ср. у Геродота: «Я обязан передавать то, что слышал, верить же всему не обязан»). Насыщенность платоновского рассказа множеством точных дат, геометрических обмеров различных сооружений и пространств, вообще фактическим материалом также сближает его с повествовательной манерой современных греческих историков. Очевидно, Платон был весьма начитан в литературе такого рода и при желании мог бы писать настоящие, а не фиктивные исторические труды. Однако внимательный анализ показывает, что в «Тимее» и «Критии» эта псевдоисторическая оболочка лишь маскирует заключающийся в ней, как косточка в мякоти плода, философский миф.
Смысл мифа не до конца ясен и нам. Его пониманию препятствует прежде всего незавершенность самой дилогии об Атлантиде. Тем не менее внимательно вчитываясь в текст обоих диалогов, можно догадаться, куда клонит Платон, рассказывая свою «странную, но абсолютно правдивую историю». Нетрудно заметить, что описание древнейших Афин и Атлантиды, составляющее основное содержание пространной версии предания, излагаемой в «Критии», построено по закону контраста, или антитезы. Два государства абсолютно во всем противоположны друг другу. Резко различается даже сама их природная среда (очевидно, в понимании Платона, страна и населяющий ее народ составляют как бы единое нераздельное целое). «Допотопная» Аттика была, если верить Платону, богатой и процветающей страной. Боги в достатке снабдили ее всем необходимым для спокойной и счастливой жизни — землей, водой, лесами и пастбищами. Однако даже и в те счастливые времена природа Аттики не была чересчур щедрой к человеку. Она снабжала его лишь самым необходимым, тем, без чего невозможна жизнь, но не более того. В ней не было ничего лишнего, ничего чрезмерного. Совсем по-иному описывается в том же диалоге природа Атлантиды. Она напоминает великолепный пиршественный стол, буквально ломящийся от всевозможных изысканных яств. Неслыханное обилие всевозможных металлов, в том числе драгоценных, среди которых Платон упоминает загадочный, нигде более не встречающийся орихалк, обилие различных пород строительного камня. Богатейшая растительность, в избытке снабжающая обитателей страны и строительным лесом, и пищей, и ароматическими смолами для изготовления благовоний. Тучные поля, приносящие каждый год двойной урожай. Разнообразный животный мир, включающий даже слонов (Платон особо отмечает, что этих животных, отличающихся невероятной прожорливостью, на острове водилось великое множество — так обильны были его естественные кладовые). Наконец, огромные пространства, во много раз превосходящие территорию Аттики и способные прокормить колоссальное количество людей и животных. Все эти сказочные богатства были легкодоступны. От жителей Атлантиды не требовалось никаких особых усилий, чтобы овладеть ими, — стоило, как говорится, только протянуть руку и взять.
61
Исключение составляют лишь два имени — богини Нейт, в святилище которой происходила беседа Солона с саисскими жрецами, но о ней Платон легко мог узнать, даже никуда не выезжая из своих родных Афин, и Гадира — одного из царей Атлантиды, явно повторяющее название древней финикийской колонии Гадира, или Гадеса, на атлантическом побережье Испании, неподалеку от выхода из Гибралтарского пролива.