Страница 122 из 158
Ответа ему явно не требовалось; наша реакция его совершенно не интересовала.
Что мне нужно, — продолжал он, — так это для начала составить общее представление о ситуации. Доложите ее мне как можно точней. А еще очень важно познакомиться с событиями самых последних дней. Имейте в виду, я был хорошо обо всем осведомлен; сеть моих агентов прекрасно функционировала и внутри страны, и за рубежом. И только в самые последние дни…
Он прикрыл глаза и поднес руку ко лбу.
Эллиот наклонился к нему.
— Вам нехорошо? Может, не стоит так перенапрягаться?
Валленброк поднял на него глаза. Мне показалось, что сейчас он рявкнет на Эллиота; но я неверно истолковал его взгляд, сейчас ему можно было лишь посочувствовать — столько было на этом лице страдания и муки.
Наконец он заговорил снова, еще тише, чем прежде: Ничего, Эллиот, уже прошло! Ты выполнил все мои указания — вот и прекрасно! Спасибо. Сам понимаешь, как важно для полководца знать, что он может положиться на своих солдат. Ты хороший солдат, Эллиот.
Он замолк, тяжело, с присвистом дыша, потом снова собрался с силами и продолжал:
— Руководитель должен предвидеть разные варианты, все рассчитать на много ходов вперед. Люди могут стараться сколько угодно, однако взгляд их лишен масштабности, они видят лишь то, что находится непосредственно у них перед глазами. Им невдомек, что нужно всегда учитывать любые возможности — для того и существует двойная, а то и многократная страховка. Их представления слишком узки, фантазия слишком ограниченна… По-настоящему отважен тот, кто готов к возможному поражению, временному поражению, такой человек сохраняет твердость, чтобы, несмотря ни на что, прийти… к окончательной победе.
Голос Валленброка начал прерываться, голова клонилась все ниже и ниже. Наконец она коснулась стола, дыхание его опять стало свистящим.
Эллиот с минуту постоял возле него, а потом подозвал нас. Мы отнесли Валленброка в спальню, положили на кровать. Эллиот стал листать «Инструкцию по ревитализации».
— Ему надо беречь себя, — произнес он шепотом. — Он перенапрягся. — Потом добавил погромче: — Нужно обеспечить ему покой. Может, кто-нибудь принесет ему попить чего-нибудь горяченького?
Это прозвучало не как просьба, а как приказ. Мы тихо вышли из комнаты.
Всего несколько дней прошло с тех пор — но как быстро все изменилось! Однажды Валленброк — как ни трудно себе это представить — пришел в ярость и выставил нас из своей комнаты, и мы, словно собаки, ошпаренные кипятком, убрались прочь, поджав хвосты.
Причина этой вспышки гнева была, я думаю, в том, что мы видели его в момент слабости. А такие, как Валленброк, стыдятся своей слабости.
Он довольно быстро пришел в себя. В первые дни адаптации приступы злобы еще несколько раз повторялись, но он все заметнее набирался сил, как будто в периоды этой своей слабости заражался энергией, — и тогда голос его звучал особенно жестко, жесты становились особенно властными. Эллиот пытался как-то смягчить ситуацию, объяснял, что Валленброку сложно сразу освоиться в новых условиях, надо дать ему время привыкнуть к ним. Возможно, он был прав…
А выдворил нас Валленброк после одного из таких периодов расслабленности. Часа через два он уже явно жалел об этой вспышке и хотел, чтобы мы о ней забыли, — так, во всяком случае, мне показалось. Валленброк поднялся к нам в отель — впервые он покинул свое подземное убежище и впервые снова увидел свет солнца — правда, сквозь завесу густой мглы, которая задерживала и свет и тепло. Держался он дружелюбно, открыто и даже взялся кое-что объяснить нам. Казалось, этого человека интересует все на свете, он вникал даже в такие мелочи, как устройство автоматической системы жизнеобеспечения с замкнутым циклом, а под конец заговорил о том, каким образом ему удалось спастись. Оказалось, что именно он задумал специально оборудовать это здание, официально считавшееся местом отдыха для высокопоставленных военных и гражданских лиц; на самом же деле оно предназначалось для того, чтобы в случае крайней нужды вытащить, как он выразился, «за шкирку» его вместе с небольшой группой сотрудников и обслуживающего персонала. Здесь была установлена дополнительная система жизнеобеспечения — на случай катастрофы, которая в конце концов и разразилась. Однако добраться сюда удалось только ему одному; каким образом — Валленброк нам сообщить не пожелал. То, что никого из родных и сотрудников ему не удалось спасти, казалось, не особенно его удручало.
Валленброк отправился вместе со всеми в столовую, взял себе блюда из протеина, но вскоре с брезгливой гримасой отодвинул тарелки и пригласил нас на торжественный ужин к себе.
— У меня имеются запасы, достаточные, чтобы в течение нескольких лет прокормить такую компанию, как наша, — сказал он. — И там есть такие деликатесы, от которых вы давно уже отвыкли. То-то вы удивитесь!
Это вовсе не было хвастовством, если судить по тому немногому, что он нам продемонстрировал. Мы услышали экзотические названия блюд, о которых и представления не имели: персики в пряном соусе, фаршированная щука с манговым соком, ломтики сельдерея в вишневом ликере, миланское желе с можжевеловым суфле, и так далее, и тому подобное. Катрин доставала блюда из инфракрасной печи — они были уже готовы, упакованы в серебристую фольгу и великолепны на вкус. Ничего подобного я в жизни не пробовал. К ним подавались разные вина — их вкус поначалу показался нам неприятным, до того они были терпкие, острые и так непохожи на питательное пиво военных лет или на солодовые и протеиновые напитки Новой эры. Но довольно скоро я сумел оценить их действие: именно терпкость этих напитков придавала особый вкус редкостным блюдам и возбуждала аппетит. Все вокруг словно разом переменилось, голоса стали звучать громче, отдаваясь гулким эхом под высокими сводами; старомодное великолепие комнат, прежде меня угнетавшее, вдруг показалось чертовски милым, прошлое смешалось с настоящим, и было приятно думать, что и другие испытывают то же самое… Атмосфера изобилия и роскоши словно приглушила все чувства, и в этом таилась известная опасность: ведь где-то там, за этими стенами оставался совсем иной мир, полный нерешенных проблем… к тому же это пиршество не могло длиться бесконечно, рано или поздно нам предстоит вернуться, спуститься с сияющих высот на землю и сменить это уютное тепло на стужу, изобилие — на тесные коридоры скудости, зеркальный зал радости — на скорбь прощания с мертвыми. Я опьянел, я начинал и думать и чувствовать совсем по-иному, беззаботное веселье и уверенность поднимались из глубин, о которых я и сам не подозревал, они переполняли мое тело, мои мысли. Я был словно во хмелю, хотя все видел, все слышал и вполне владел своими чувствами и желаниями. Я ощущал поразительную внутреннюю близость с людьми, сидевшими рядом; пусть они были небезупречны, пусть я знаю все их мелкие слабости — от этого они казались мне еще симпатичней. Ведь были у них и свои достоинства, у этих счастливых людей, они умели радоваться жизни и держались так же раскованно, как я, мы сейчас одинаково чувствовали, мы понимали друг друга без слов. Я заметил, что Катрин не сразу поддалась этой общей эйфории — и это понятно: ведь и мне пришлось преодолеть какое-то внутреннее сопротивление, чтобы обрести это чувство раскованности, — и вот она уже в моих объятиях, мы танцуем, и музыка льется непонятно откуда…
Кружение, вихрь, легкое дуновение касается моей кожи, я ощущаю его, а значит, живу, я освободился от черной вечности, я просто выплюнул ее, эту черноту, и вот ее относит все дальше и дальше от меня, будто мыльный пузырь, будто воздушный шар…
Перевести дух… легкое дуновение касается кожи, звезды плывут хороводом вокруг меня, а центр этого движения где-то во мне, в моей голове, в моем чреве… и вдруг я вздрагиваю, хоровод начинает кружиться все быстрей, стены выгибаются, растворяются в пространстве, мое тело застывает, глаза стекленеют, язык распух и стал шершавым…
Странно, но я опять просыпаюсь. На сей раз мучителен не только сон, но еще и страх окончательно поддаться ему, остаться в нем насовсем. Мой мозг — сплошной сгусток боли, язык шершавый, распухший; и все же боль в голове, в желудке, во всем теле не так мучает меня, как воспоминание о минувшей ночи. Долгое время я лежу на кровати, не шевелясь, замерев от страха, что меня сейчас стошнит.