Тихий дом

В прихожей опять раздалось азбукой Морзе тук-таак-таак - буква "В" - опознавательный знак Виктора, известный только мне, ну и конечно, моим жильцам.

- Это Вик, - пояснил я оторопевшей Тане, - сегодня день уплаты за жильё, именно ему поручено это дело. - И выбежал из комнаты открывать дверь.

Виктор вихрем пронесся по комнатам, выхватил из рук жильцов заранее приготовленные деньги и, схватив меня цепкими пальцами за локоть, увлек на кухню. Назарыч тоже беззвучно достал из брюк деньги и молча протянул сборщику податей. Вик пересчитал мятые купюры, изъял свою долю, остальное протянул мне. Всё, дело сделано, можно вернуться к дружескому общению.

- Чайку налью? - спросил он, занявшись заваркой.

- Ты все еще с Даниным носишься? - удивился я, показав на книгу "Бремя стыда" у Вика подмышкой. - В который раз перечитываешь?

- Не считал, он у меня в круговой читке: как дойду до последней страницы, так переверну и снова с первой начинаю. К тому же с этой книгой легче оброк собирать - как человек прочтет название, так и совесть включается.

- А ничего, что он в некоторых местах довольно негативно отзывается о христианстве?

- Ему можно, - примирительно ответил Вик, - потому хотя бы, что абсолютно искренен. И потом, вспомни, как ДС сидел у изголовья умирающей Ту, а она ему говорила о вере в Бога Пастернака и о том, что она ему завидует: с верой в сердце умирать легче. Вот здесь, послушай:

"- Когда БЛ отказался переименовывать "Рождественскую звезду", я в первый раз подумала, что его христианство - всерьез... Да нет, понять этого мы, к сожаленью не сможем. Ты... пропадал у своих физиков, когда Пастернак умирал, и ты не знаешь, что он просил отпевать его... Бог для него существовал... Я ему завидую. Чем дальше, тем больше завидую. И нашей тете Фросе завидую. Если бы я могла верить в Бога и обращаться к Нему, мне было бы легче жить. ...Когда человеку плохо, он одинок безысходно. И ему нужен Бог...

- Но позволь, - сердился я, - между "нужен" и "существует" гигантская разница!

- Не такая уж большая, - говорила Ту, вот Жене Шварцу, не в его сказках, а в жизни понадобился Бог и стал существовать!.. Или Светлана - почти доктор исторических наук - почувствовала нужду в Боге, и Он тоже стал существовать...

...Однако, не сдаваясь, бросился в пылу... спора за помощью к стихотворению об испепеленной смоковнице. И только уже дочитывая вслух заключительные строки, открыл, что оно работает против меня:

...Чудо есть чудо, и чудо есть Бог.

Когда мы в смятенье, тогда средь разброда,

Оно настигает мгновенно, врасплох."

Да и вообще, вся книга буквально пронизана прощением и стыдом за цепочку предательств, через которые проходит каждый человек, каждый художник, - закончил любимую тему Старый Друг.

- Насколько я помню, тебе эту книгу посоветовал один старый поэт? Напомни...

- Этот поэт стал священником. Вот послушай, что он мне написал. - Вик извлек из книги потрепанный листок, покрытый мелким завитушным почерком, и стал читать нараспев, как монах - псалмы Давида. - "Послушайте, голубчик, что может быть притягательней, приятней уставшей душе человека, чем стариковская, выстраданная, всепрощающая, искренняя, умная, глубоко прочувствованная до личного переживания каждого стиха - доброта. Да, критика, настоящего профессионала в той области, которая издавна считалась самой агрессивной по отношению к творчеству. Его, так называемые критические эссе, вплетённые, глубоко вросшие в его собственную жизнь - это как драгоценные алмазы в серой толще кимберлитовой глины.

Возьмите, хотя бы эти слова: "Понять невозможно из нынешнего далека - отчего же мы так сладко жили на свете?! И на что нам были нужны в предчувствии апокалипсиса стихи? Любые! И пастернаковские! Но вот где-нибудь на вечернем бульваре или за столиком в утреннем кафе она внезапно спрашивала...:

- Как там дальше у Пастернака: стихи мои, бегом, бегом, мне в вас нужда, как никогда...?"

Оглянитесь, мой мальчик, мы живем в очень злобном мире, в котором так драгоценны малейшие проявления доброты - стариковской, детской, животной, природной, женской. Ведь убери из нашей среды добрых людей - и всё! Нам конец. Перегрызем друг друга, передушим. Вот так, нахлебаешься солёной горечи зла - до рези в горле, до подступающего к сердцу самоубийственного отчаяния - а тут тебе, как спасательный круг утопающему - алмаз доброты. И протягивает-то тебе его какой-то невзрачный убогий человечек, а тебе сразу хорошо, а тебе жить хочется, если существуют пока еще добрые люди. Так вот, мил-человек, так то..."

И сразу без перехода, как в воду вниз головой:

- Послушай, Андрей, отдай мне Таню! - И взгляд в упор, дерзкий и упрямый.

- Я не против, учитывая, что не брал. - И, вздохнув, добавил: - Тебе не кажется, что ты о человеке говоришь как о портмоне: переложи из твоего кармана в мой. Ты что же отказываешь Тане в самом высоком человеческом достоинстве - свободе воли? В той самой свободе выбора, который мы делаем всю жизнь? Напомнить, что она сказала мне? "Пожалуйста, возьми меня замуж..." Ведь такое можно сказать только из боли абсолютного одиночества. А где был ты, когда одинокая женщина выла в подушку, чувствуя себя никому не нужной? Книжки читал про бремя стыда? Деньги зарабатывал, преодолевая отвращение к процессу? И ходил вокруг ее дома кругами, из гордости не желая выглядеть в ее глазах неудачником? А теперь-то и у Тани и у меня - драгоценный опыт потери близких, миг отрезвления, момент истины, если хочешь. Мы очистили глаза от мутно-розового тумана юности, мы взглянули друг на друга свежим взглядом. И я, как и Таня, чувствую, что мы "одной крови"! ...Хоть и ничего не решил, хоть и сам в смущении и ступоре.

- Ты просто, без всякой философии отдай мне Таню, а!..

- Вот заладил! Я так понимаю, сейчас настало время напомнить мне о том, как обличил царя Давида пророк Нафан?

- А что, прошу прощенья, пророк сказал Давиду? - не отрываясь от часов, спросил Назарыч.

- Господь послал к Давиду пророка Нафана, который рассказал ему такую историю: "В одном городе жили два человека: один богатый, а другой бедный. У богатого было очень много мелкого и крупного скота. А у бедного ничего, кроме одной овечки, которую он купил маленькой и выкормил, и она выросла у него вместе с детьми его; от хлеба его она ела, и из его чаши пила, и на груди у него спала, и была для него, как дочь. И пришел к богатому человеку странник, и тот не пожелал взять из своих овец или волов, чтобы приготовить обед для странника, который пришел к нему, а взял овечку бедняка и приготовил ее для человека...". Давид, услышав этот рассказ, воскликнул во гневе: "Достоин смерти человек, сделавший это. И за овечку он должен заплатить вчетверо: и за то, что он сделал это, и за то, что не имел сострадания". Тогда Нафан сказал Давиду: "Ты - тот человек". Пророк обличил злое дело Давида. Давид раскаялся и сказал: "Согрешил я пред Господом". А потом он написал покаянный псалом: "Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое..."

- Сурово, но справедливо, - заключил часовых дел мастер.

- Хорошо, - сказал я. - Очень хорошо. А теперь, если ты, Вик, так проникся бременем стыда, добротой и покаянием... - Я выдержал паузу в семь тактов сердца. - Может быть, ты поможешь разобраться мне, своему старому другу, в конкретной ситуации. Пойдем, пойдем!

Мы с Виктором вошли в мою тесную каморку, набитую книгами. Кресло, в котором восседала Таня, оказалось обложено книгами. Никаких следов ужина с вином. Даже запаха ландыша от ее духов "Диориссимо" не осталось - в комнате витал аромат Брокара "Любимый букет императрицы", он же "Красная Москва", который я разбрызгивал иногда в приступе ностальгии. Интересно, подумалось мне, а не был ли отец Тани, случайно, "бойцом невидимого фронта"? Если так, то дочь его вполне профессионально овладела приемами конспирации.