Мадрапур

Реплика Робби звучит резко и мстительно, и я жду, что Караман откажется от дальнейшего участия в споре, тем более что, упорствуя в своем скептицизме, он уже явно оскорбляет мадам Мюрзек. Но до меня, видимо, все еще не доходит, какова для Карамана подлинная ставка в этой игре, потому что он с крайней ожесточенностью продолжает цепляться за свою точку зрения. Во всей этой ситуации есть что-то странное, ибо Мюрзек довольствуется тем, что не спускает с Карамана своих синих глаз – их выражения я не могу различить, так как вижу ее только в профиль, – и, поскольку она по-прежнему молчит и в бой не вступает, Караману, чтобы подвергнуть сомнению ее рассказ, поневоле приходится скрестить шпаги с Робби. Он делает это довольно вяло, опасаясь, очевидно, ложного выпада или вероломного удара из-за угла: ведь можно всего ожидать от этого типа, несомненно привыкшего нарушать все моральные нормы, ибо те из них, которыми определяется у взрослых мужчин выбор сексуального партнера, он уже нарушает.

С подергивающейся губой и почти опущенными веками – что защищает его от неотступного взгляда синих глаз, который устремила на него Мюрзек, – сидя (именно сидя, а не развалясь) в своем кресле с высоко поднятой и безукоризненно причесанной головой и учтиво повернувшись к Мюрзек, но избегая глядеть ей в лицо – разве что косясь иногда на ее костлявые колени – и не адресуясь в то же время и к Робби, хотя в конечном счете он отвечает именно ему, Караман говорит:

– Само собой разумеется, что я ни на миг не подвергал сомнению искренность мадам Мюрзек. Но она могла ошибиться. Ночь была темная, она сама это отметила. Индусы шли от нее метрах в двадцати и были освещены слабым светом электрического фонаря; мадам Мюрзек видела лишь их силуэты. Ее могла обмануть игра теней, тем более что в ту минуту она пребывала в совершеннейшей панике.

Караман таким образом делает определенную уступку по вопросу о лжи, но зато вновь отвоевывает утраченные было позиции в вопросе об ошибке.

Робби хорошо понимает, что единственный достойный ответ на это коварное недоверие может дать только сама Мюрзек. Он взглядывает на нее, приглашая взять слово. Напрасная надежда. Мюрзек ничего этого не видит. Она по-прежнему не спускает глаз с лица Карамана.

– Ну, и что вы об этом думаете, мадам? – спрашивает Робби почтительно и вместе с тем нетерпеливо, словно его раздражает, что особа, которую он решил защитить, столь плохо в этом ему помогает.

– Ничего, – отзывается Мюрзек, не изменяя направления своего взгляда. И добавляет: – Если мсье Караман не хочет мне верить, это его личное дело.

Ни в тоне этого замечания, ни в его смысле не заключено ничего агрессивного, но при всем желании мадам Мюрзек не смогла бы задеть Карамана больнее.

– Мадам! – говорит он, с суровым видом выпрямляясь в кресле. – Дело вовсе не в том, что я не хочу вам верить! Дело в том, что ваша версия изложения фактов совершенно неправдоподобна. Как! Перед нами человек, который сам называет себя «бандитом с большой дороги», который забирает у нас наши паспорта, нашу денежную наличность, наши дорожные чеки, наши драгоценности и даже наши часы! Ему удается, угрожая казнью одной из пассажирок, вынудить самолет к посадке, он бежит со своей добычей, а вы нам рассказываете, что, едва успев выйти из самолета, он выбросил все награбленное в воду! Кто может в такое поверить?

Эта пылкая речь – во всяком случае, пылкая настолько, насколько вообще может быть пылкой речь Карамана, – вызывает шумное одобрение у Христопулоса, на секунду оторвавшегося от своих карт, и у мадам Эдмонд, а также поддержку, правда менее шумную, большинства пассажиров, исключая Робби, бортпроводницу, Мюрзек и, конечно, меня; я крайне раздражен всей той риторикой, в которую облек свое выступление Караман и которая, однако, не может, на мой взгляд, скрыть явную логическую ошибку, лежащую в основе его рассуждений. Отнюдь не собираясь ее вскрывать и не желая подменять в продолжающейся дискуссии Робби, я хочу тем не менее бросить камешек в огород дипломата.

– Это верно, – говорю я севшим голосом, слабость которого меня удивляет, ибо рассудок мой сохраняет при этом полную ясность, – это верно, индус и вправду объявил: «I am a highwayman». Но на вашем месте, мсье Караман, я не стал бы рассматривать эту фразу как признание. Индус обладал весьма специфическим юмором, почти все его замечания были ироничны, и было бы грубой ошибкой принимать их за чистую монету.

– Даже если имел место грабеж? – говорит Караман. – Грабеж, в полной мере подтвердивший определение, которое индус сам себе дал! И тут уж неважно, говорил он это с юмором или всерьез, – сухо добавляет Караман, окидывая меня весьма нелюбезным взглядом.

Считая, видимо, что этой репликой он выбил меня из седла, Караман удобно устраивается в кресле и, очень довольный собой, поворачивается к Робби. И с удивлением видит, что тот улыбается.

– Мсье Караман, – говорит Робби своим мелодичным голосом и бесстыдно кокетничая, – вы допустили в своей маленькой речи очень большую логическую ошибку. Вы начали с того, что приняли как само собой разумеющееся предположение, которое сами же хотели доказать.

Караман отпрядывает назад, задетый за живое в своем картезианском самолюбии.

– Да, да! – говорит Робби. – Ваш ход рассуждений таков: индус забрал у нас деньги, драгоценности, часы, – следовательно, он грабитель и вор. И если он вор, он не мог бросить в воду кожаную сумку со своей добычей. Следовательно, утверждая, что он это сделал, мадам Мюрзек лжет.

– Или ошибается, – вставляет Караман.

– Или, если хотите, ошибается, – говорит, усмехаясь, Робби. – Это звучит более вежливо. Так или иначе, вы исходите из интерпретации, которую вы даете одному факту (ограбление нас индусом), и отрицаете на этом основании другой факт, несмотря на то что он подтвержден свидетельством очевидца. Но стоит вам допустить, что этот факт имел место, что индус, как утверждает мадам Мюрзек, действительно бросил кожаную сумку в озеро, и ваша интерпретация первого факта мгновенно рассыпается в прах. Индус нас, конечно, ограбил, но сделал он это не как грабитель и вор. Ибо все отнятые у нас вещи он до такой степени презирает, что швыряет их в воду, едва успев нас покинуть. И делает это, заметьте, без всякой необходимости, поскольку никто его не преследует.

Наступает молчание. Караман сидит неподвижно, наполовину прикрыв веки, и, если бы не движение большого пальца правой руки, которым он безостановочно растирает от ногтя до нижней фаланги большой палец на левой руке, можно было бы подумать, что он смирился со своим поражением.

Но то была бы явная недооценка моральных качеств этого блестящего выученика святых отцов. Не проходит и минуты, как он высокомерно фыркает носом и, вновь непоколебимо уверенный в себе, приподняв губу и не повышая голоса, говорит:

– В одном пункте я с вами согласен. Я действительно подверг интерпретации личность индуса. Но моя интерпретация является с точки зрения простого здравого смысла наиболее очевидной. Индус нас обокрал. Следовательно, он вор. Однако у мадам Мюрзек, я хотел бы это подчеркнуть, тоже имеется своя интерпретация личности индуса. Индус нас обокрал. Но обокрал не как вор. Отнюдь нет. Он мудрец, пророк, святой…

– Не пророк и не святой, – твердо говорит Мюрзек. – Но мудрец – да. Или, если предпочитаете, учитель.

– Прекрасно! – говорит Караман, и в его голосе слышатся нотки торжества. – И когда он покидает самолет, вы следуете за ним, как ученик за своим учителем. Ученик, для которого, конечно, неприемлема мысль о том, что его высокочтимый наставник – самый вульгарный воришка. Следовательно, нужно, чтобы индус… как бы получше это выразить… избавился от того, от чего он избавил нас, – и вам показалось, что именно это вы и увидели…

Короткая пауза, и мадам Мюрзек, которая по-прежнему не спускает с Карамана глаз, говорит четким голосом:

– К несчастью для вашей теории, мсье, – теории, очень для вас удобной, – мне не показалось, что я вижу, как индус бросает сумку в воду. Я это действительно видела.