Последние ворота Тьмы

Олько спас лишь свет, который жил в нем, - а может, лишь помощь невидимого друга. Он выл, корчился от наслаждения и боли, - но каждый раз очередной сгусток тьмы исчезал во вспышке бледного пламени. Потом он долго играл в прятки с остальными одержимыми, переплывая от развалины к развалине (сколько же времени он пробыл в холодной воде? И почему потом даже не чихнул?), прежде чем, уже в ночном мраке, добрался до берега озера. Это, хотя бы отчасти, объясняло его царапины и полное изнеможение, - но вот как насчет остального?..

Держать всё это в себе было невыносимо, - едва сумев встать, он приперся к Нэйит, и рассказал ей всё, что мог вспомнить, не скрывая и не стесняясь ничего. Иначе он бы просто сошел с ума, - но реакция девушки очень сильно его удивила. Она не сказала, что он спятил, и не спустила его с лестницы; она даже не посмеялась над ним. Олько, правда, не знал, поверила ли она хоть чему-то, - но к тому, что какие-то люди пытались его убить, она отнеслась со смертельной серьезностью. Она сразу начала кому-то звонить, - а потом и вовсе уехала из дому.

Олько провел невыносимую ночь, забившись в ванну и не смея погасить свет; он не представлял, сколько чуждых сущностей проникло в его мир, но он знал, что их МНОГО. Разрушив ворота в их мир, он превратился в их смертельного врага, и месть, как только его найдут, была неизбежна. Всё это могло испортить настроение даже вполне взрослому человеку, - а Олько от истерики спасло лишь то, что он не мог во всё это толком поверить.

А утром появилась Нэйит. С двумя билетами в Макалан, - это при том, что одно только разрешение на их покупку оформлялось два месяца. И, как ни в чем ни бывало, сообщила о том, что они едут к её дяде, о котором Олько ничего толком не знал, - кроме, разве что, того, что он является ОЧЕНЬ богатым человеком. Тогда он начал понимать, ЧТО собственно представляет собой любовь, и что она на самом деле может. Поначалу это вызвало у него стыд, - он и представить не мог, чем заслужил такие жертвы со стороны девушки... а потом понял.

Тем, что он сделал в башне.

Самым невероятным было то, что Нэйит сразу поверила ему, - может быть, потому, что он всё же не смог бы так разукрасить себя, не имея на то очень серьезной причины. Или тем, что говорил вещи, до которых не смог бы додуматься. Или же она просто знала о всем этом до него. Так или иначе...

Неожиданно он ощутил переход: мир вокруг него взорвался, рассыпаясь, словно разбитый калейдоскоп. Он вдруг стал множеством различных Олько, с удивлением смотревших друг на друга, - но продлилось это всего миг; очнувшись, он понял, что судорожно цепляется за руку Нэйит. От испуга у него похолодело в животе, - но всё уже кончилось. Юноша ощутил, что они поднимаются; потом поезд начал тормозить. Вскоре раздался скрежет невидимых буферов, и он остановился.

Когда двери раздвинулись, воздух зашипел, и у Олько резко заложило уши: первый признак того, что они все теперь в другом мире.

Собрав немногочисленные вещи, они вышли на перрон, затерявшись в толпе пассажиров. Открылись ещё одни двери, за ними был эскалатор. Он вынес их к небольшой восьмигранной площадке, окруженной деревьями и погруженной в туманный полумрак, - густая зелень, пронизанная желтыми солнечными прожилками. И лишь тогда Олько расплакался, словно испуганный ребенок.

8.

Вечером того же дня он, сытый и счастливый, валялся нагишом на крыше дома дяди Нэйит, плоском куске сланцевого плитняка, восемь на пятнадцать шагов, ничем не огороженном. Лестница сюда вела лишь с балкона отведенной им комнаты. Она занимала верхний из двух этажей дощатой башни, которая поднималась над покатой сланцевой крышей собственно дома, - тоже двухэтажной каркасной громадины, опоясанной галереей и обшитой, как и башня, темно-зелеными гладкими досками. Вечер тут был на удивление жаркий, так что он затащил толстый матрац на эту крышу и устроился вместе с ним на углу - так, чтобы без труда видеть всё вокруг. Он лежал на животе, положив голову на скрещенные руки, так что двигались лишь его глаза. Внизу лежал просторный пустой двор, затопленный темнотой сумерек и расчерченный квадратами льющегося из окон золотистого света. Двор окаймляла высокая стена, сложенная из серого камня, за ней темнели невысокие деревья с плотной листвой. Над головой было лишь безграничное небо, усыпанное невероятно яркими синими, охристо-красными и золотыми звездами, - они протягивались нитями, сгущались облаками на фоне причудливо вырезанных, голубовато-серебристых и розовато-палевых туманностей, - и даже ещё не погасшая заря, тлевшая на западе, не могла умерить их блеска.

Откинувшись на спину, так, чтобы небо заняло весь обзор его глаз, Олько испытывал ни с чем ни сравнимое счастье. - раскинув руки, чувствуя теплый влажный ветер, мягко обтекавший его нагое тело и такое же мягкое давление матраца на лопатки, он представлял, что летит в эту звездную бездну, всё быстрее. - и его сердце сладко замирало. А повернув голову, он видел далекие - очень далекие - увалы на юге и на севере. Несмотря на расстояние, они казались очень четкими, лишь чуть выше линии горизонта, - на уровне его глаз. Эта крыша была самым высоким местом на несколько десятков, наверное, миль вокруг, - и, валяясь на ней, Олько испытывал ни с чем ни сравнимое, хотя и безосновательное, чувство собственной исключительности. Под ним раздавались мирные домашние шумы, а откуда-то из-за его пяток доносился невнятный гул города.

Перебравшись на другой угол крыши, он увидел роскошную россыпь огней, сбегавших по склону исполинского холма к окруженной бледным ореолом ксеноновых солнц гавани, полной крохотных отсюда кораблей, застывшую на востоке огромную волну поднимавшейся ночи, - и паривший в ней, низко над горизонтом, огромный, оранжево-красный диск полной восходящей луны. К нему тянулась зыбкая, смутная дорожка. Потом он вернулся туда, где склон холма круто падал вниз, и только где-то бесконечно далеко, между отрогами холмов, блестело смутное море, - уже другой океан, попасть в который из этого можно было лишь проплыв десятки тысяч миль - и то, что он был сейчас, наверное, единственным человеком, видевшим их одновременно, тоже стало неотъемлемой частью его радости.

Дядя Нэйит - в прошлом капитан крейсера, а ныне владелец крупной судоходной компании, - произвел на него очень глубокое впечатление. Он на него, возможно, тоже, - во всяком случае, ожидаемые слова о беспутных племянницах, подбирающих всякую гадость, произнесены так и не были. Более того, капитан (так его все тут называли) спокойно выслушал сбивчивую историю явно спятившего молодого человека, - после чего Найко без особого удивления узнал, что с одержимыми сталкивался не только он один, и что ему, возможно, повезло больше, чем всем остальным. Затем ему было предложено завтра же явиться к начальнику службы безопасности, который подберет ему подходящего наставника, - а тот, в свою очередь, поможет молодому человеку приобрести подходящую к его способностям работу. Олько не слишком это нравилось, - в конце концов, он не хотел расставаться с родителями, - но у него хватило ума не спорить. Это всё равно бесполезно, - да и просто глупо. Так или иначе, он должен начать жизнь заново, - потому, что изменился сам.

Противоборство у зеркала заняло больше десяти часов, - всё это время его душа плыла в смутных объятиях кошмаров, слишком реальных для сна. Олько не мог их описать, - но не потому, что плохо их помнил. Напротив, все эти вещи отлично сохранились в его памяти, - но ему не хватало нужных слов, и хотя бы их он должен был узнать. Во время этих видений он испытал вещи, казалось бы, невозможные. Олько был готов поклясться чем угодно, что его мозг не мог породить их, - он просто на такое не способен. Более того, он был уверен, что мир, который он видел, точнее, несколько миров, и в самом деле существуют, - где-то ещё, далеко, но тут он понимал немногое. Однако, теперь он понимал, что обладает силой, которая позволила ему пройти через это. Капитан предложил ему записать всё увиденное, систематизировать, и потом втроем спокойно обдумать. Но никому не показывать, - потому, что есть вещи, о которых лучше молчать.