Созданные для любви

– «Урну с водой уронив, об утес ее дева разбила. Дева печально сидит, праздный держа черепок. Чудо! не сякнет вода, изливаясь из урны разбитой; дева, над вечной струей, вечно печальна сидит…» – медленно проговорила Онечка и заплакала. Тогда я не понимала почему.

Второй раз я оказалась там вместе со своим пятым классом – Евгений Леонидович водил нас в поход. Мы прошли всего-то километров шесть или восемь, но гордились собой страшно! Стояла золотая осень, вся Усадьба была засыпана чуть не по колено желтыми листьями лип и кленов, а ветер все кружил и кружил в воздухе разноцветье опадающей листвы. Мы с воплями и криками гонялись друг за другом в этой круговерти и с визгом ныряли в кучи опавших листьев. Потом Евгений Леонидович увел нас на другой берег пруда, разжег костер, настроил гитару… Нет, не стоит об этом вспоминать.

С друзьями мы ездили в Усадьбу покататься на лыжах, летом купались в пруду, а осенью лазили в сад за яблоками. Последний раз я попала туда в девятом классе на зимних каникулах – Валерка Кудрявцев уговорил меня покататься на лыжах. Кончилось это плохо: я упала, спускаясь с горки, и сломала лыжину. Валерке попало – лыжи были отцовские, а я недели две хромала, потому что вывихнула ногу…

И вот теперь я ехала в Усадьбу с совершенно другим чувством. Погода правда не благоприятствовала – ветреный апрельский день, слякоть… Я промочила ноги, пробираясь по колдобинам, страшно замерзла и мрачно думала, как же я буду добираться сюда каждый день?! Пусть Усадьба недалеко от города, но ехать сюда надо на двух автобусах, которые ходят редко. Не пешком же? Летом еще туда-сюда, но зимой… Может, зря я согласилась?!

Вошла, огляделась – в доме я оказалась впервые, но Онечка много мне рассказывала об усадебной жизни, так что я представляла, где что. Прошлась по первому этажу – пусто и пыльно, кое-где стоит разрозненная мебель, современная и старинная, и та и другая замызганная, на полу сор и смятые бумажки. Я поднялась на второй этаж, свернула направо – вот он, будуар Елены Петровны! Комната была совершенно пуста. Окна выходили в парк – я подошла, выглянула: да-а, парк, конечно, зарос. Онечка рассказывала, что из окна будуара был виден пруд, к которому вела лестница, а внизу сидели два мраморных льва…

Я закрыла глаза и прислушалась, а дом вдруг глубоко вздохнул. Все это время я чувствовала, что он присматривается ко мне – я проходила комнату за комнатой, и везде за мной вились еле слышимые шепоты, вздохи и скрипы: они обсуждали меня, все эти колонны и эркеры, чудом сохранившиеся вазоны и кресла, люстры на цепях и наборные паркеты, кафельные печи и камины. Дом вздохнул, а я рассмеялась: меня признали! Хозяйка вернулась! «Да, теперь ты здесь хозяйка» – беззвучно сказала Елена Петровна, и я невольно оглянулась, но увидела не свою прапрабабку, а немолодого грузного мужчину в круглых очках с очень сильными линзами. Опираясь на палку, он стоял в дверях и рассматривал меня. Потом шагнул вперед. Двигался он, несмотря на полноту, очень легко: казалось, он привязан к своей трости, словно воздушный шарик, и если отпустит ее – взлетит. Он подошел совсем близко и улыбнулся:

– Здравствуйте, Елена Сергеевна! Ведь это вы? Федор Николаевич Челинцев – к вашим услугам! Как я рад вас видеть! А то я один совсем тут замотался. Пойдемте, я покажу ваш кабинет.

И он шустро двинулся в сторону лестницы. Я за ним еле поспевала! Так же трудно было уследить за его быстрой и невнятной речью – Федор Николаевич слегка картавил. Картавил, хромал, пыхтел и потел, ничего не видел в двух шагах, но был настолько обаятелен, энергичен и преисполнен энтузиазма, что мгновенно заразил и меня, так что идея музеефикации Усадьбы, пару минут назад казавшаяся вполне безнадежной, вдруг заиграла новыми красками и возможностями. Федор Николаевич говорил долго, и только я открывала рот, чтобы спросить о чем-нибудь, как он, еще не услышав вопроса, отвечал мне.

– Таков в общих чертах план действий. Пока идет ремонт, нам с вами надо продумать концепцию экспозиции. Я дам вам свои заметки, посмотрите, подумайте. Предлагаю вам сразу же съездить куда-нибудь вроде Ясной Поляны, присмотреться. И конечно, необходимо развернуть рекламную кампанию – это я поручаю вам: пресса, телевидение, всякое такое. Да, и неплохо бы заручиться поддержкой местного бизнеса – пока спонсор оплачивает ремонт, но впереди еще немало расходов.

– Федор Николаевич, я правильно понимаю, что почти ничего не сохранилось из прежней обстановки?

– А, вас напугала пустота в залах? Нет, кое-что сохранилось! Я распорядился перенести особо ценные вещи на время ремонта в Каретный сарай. Да, вот еще статья расходов – на реставрацию!

– Вы знаете, мы могли бы обратиться к местным – я знаю, что после революции Усадьбу разграбили. Вдруг у кого-то до сих пор хранятся вещи отсюда? Может, подарят?

– Хорошая идея! Вот еще дело для вас, действуйте! Да, кстати, – нам выделили машину с шофером, но я езжу на своей инвалидной – с ручным приводом, так что музейное авто к вашим услугам! Договоритесь с шофером, чтобы заезжал за вами по утрам. А сейчас я покажу вам, что в Каретном сарае, – неплохо бы составить опись. Пожалуй, для начала вам надо пройти стажировку по музейному учету! Я договорюсь с каким-нибудь музеем…

Домой я возвращалась, переполненная впечатлениями. Было ощущение, что в меня проник какой-то вирус – озноб, лихорадка, радостное предвкушение! «Как интересно жить!» – подумала я, и первым делом достала коробку с записками Онечки, надеясь прочитать там про Усадьбу. Она вела дневники на протяжении сорока с лишним лет, начав в 1953 году: первая запись сообщала о смерти Сталина. Писала она в общих тетрадях из 48 листов мельчайшим бисерным почерком: если листы были в клеточку, то на каждом ряду, а если в линейку, то умещала в один ряд две строки. Я уже заглядывала в эти тетрадки, но отложила: такая мелкая рукопись, да еще по-французски! Но теперь-то я просто обязана прочесть все! Я взяла первую тетрадь и пошла к маме – она вязала, полулежа на диване. Я поправила ей подушку и поцеловала:

– Что ты вяжешь?

– Пинеточки! – улыбнулась она. – Для нашего мальчика.

– А вдруг это девочка?

– Значит, пойдут девочке!

Я села рядом и открыла дневник:

– Хочешь, я почитаю это вслух?

– Давай! Наконец-то мы узнаем все тайны.

Мама не так хорошо знала французский, поэтому я переводила ей с листа. Мы не торопясь продвигались вперед, разматывая бисерный клубочек Онечкиных французских фраз – и так же медленно разматывались мамины разноцветные клубочки: желтые пинеточки, беленький чепчик, бирюзовая распашонка…

Петля за петлей, день за днем.

Глава 2

Онечка

Мне ничего не известно о моем происхождении и настоящем имени.

16 апреля 1899 года (по юлианскому летоисчислению) монахини Покровского монастыря, расположенного в пяти верстах от города Козицка, выйдя после вечерни из храма Покрова Пресвятой Богородицы, были поражены зрелищем внезапно выпавшего снега – за время службы его навалило так много, что нога уходила по щиколотку. Явление тем более удивительное, что весна в том году случилась ранняя и на березах уже проклюнулись зеленые листочки. Подходя к своей келье, игуменья услышала чей-то жалобный писк. Подумав, не кошка ли это, она приблизилась к месту, откуда доносился звук, и обнаружила стоящую в нише стены большую корзину, а в ней плачущее дитя.

Матушка подхватила корзину и побежала с ней в келью. Осмотрев ребенка, которому на вид было не более трех месяцев, она не нашла никаких записок. Девочка одета была весьма скудно и замерзла. Креста на ней не обнаружилось, и настоятельница решила, что надобно будет окрестить ребенка, когда оправится: как говорится, лучше перебдеть, чем недобдеть! При последовавшем через три дня крещении девочку нарекли Хиони́ей – в честь Солунской мученицы, день памяти которой как раз 16 апреля и отмечался. К тому же на греческом языке Хиония означало «снежная», что как нельзя лучше подходило к внешности белокурого ребенка с очень светлыми глазами, и в то же время напоминало о неожиданном апрельском снегопаде.