Страница 22 из 23
— Когда ты, наконец, поймешь, что Франсиско д’Анкония превратился в ничтожного тунеядца?
Джеймс усмехнулся:
— Я всегда полагал, что ничего большего он собой не представляет как личность. Но ты не разделяла моего мнения. Ты возражала. О, еще как возражала! Помнишь, как мы ссорились на эту тему? Может, процитировать некоторые твои высказывания? И высказать догадку о причине некоторых твоих поступков?
— Ты хочешь поговорить о Франсиско д’Анкония? И пришел сюда ради этого?
На лице его появились признаки гнева и разочарования, потому что ее лицо оставалось бесстрастным.
— Тебе прекрасно известно, зачем я сюда пришел! — отрезал он. — Я услышал совершенно невероятные вещи о тех поездах, которые ходят у нас по Мексике.
— Какие вещи?
— Какого рода подвижной состав ты там используешь?
— Хуже которого у меня нет.
— Ты это признаешь?
— Я отмечала это на бумаге, в посланных тебе отчетах.
— И это правда, что ты используешь дровяные паровозы?
— Эдди отыскал их для меня в Луизиане, в чьем-то заброшенном депо. Он не сумел даже выяснить название этой железной дороги.
— И эта рухлядь носит имя поездов Таггерта?
— Да.
— В чем заключается великая идея? Что происходит? Я хочу знать, что происходит!
Дагни проговорила ровным голосом, глядя в лицо брату:
— Если ты хочешь знать, я оставила на линии Сан-Себастьян одну только рухлядь и притом в минимальном количестве. Я забрала из Мексики все, что можно забрать: маневровые паровозы, инструменты и оборудование, даже пишущие машинки и зеркала.
— А за каким чертом?
— Чтобы грабителям досталось поменьше добычи, когда они национализируют линию.
Он вскочил на ноги:
— Это тебе с рук не сойдет! На сей раз такая выходка выйдет тебе боком! Надо же иметь совесть, чтобы обойтись столь низменным, подлым образом… просто из-за каких-то зловредных слухов, когда мы располагаем контрактом на двести лет…
— Джим, — проговорила она неторопливо, — наша фирма не располагает ни одним лишним вагоном, паровозом или тонной угля.
— Я не позволю, я самым решительным образом не позволю проводить такую бесстыдную политику в отношении дружественного народа, нуждающегося в нашей помощи. Низменная жадность не оправдание. В конце концов существуют и высшие соображения, даже если ты не способна понять их!
Дагни положил перед собой блокнот и взяла карандаш:
— Хорошо, Джим. Сколько поездов должна я по твоему указанию пустить по линии Сан-Себастьян?
— Гм?
— Сколько поездов и на каких линиях, я должна отменить, если ты хочешь иметь там дизельные тепловозы и стальные вагоны?
— Я не хочу, чтобы ты отменяла поезда!
— Тогда откуда я возьму подвижной состав для Мексики?
— Это ты должна знать. Это твоя работа.
— Я не в состоянии выполнить ее. Так что решай.
— Опять твои гнилые штучки, хочешь переложить ответственность на меня!
— Я жду твоих распоряжений, Джим.
— Я не позволю тебе заманить меня в такую ловушку!
Она отбросила карандаш:
— Тогда расписание поездов на линии Сан-Себастьян остается без изменения.
— Хорошо, подождем до следующего месяца, до заседания правления. Я потребую, чтобы там приняли решение. Чтобы раз и навсегда запретили Производственному отделу превышать рамки своих полномочий. И ты ответишь там за все.
— Отвечу.
Дагни вернулась к прерванной работе еще до того, как за Джеймсом Таггертом закрылась дверь.
Когда она покончила с делами, отодвинула бумаги и посмотрела в окно, небо сделалось черным, и город превратился в россыпь освещенных окон на исчезнувших стенах. Дагни поднялась без особой охоты. Она понимала, что устала сегодня и видела в усталости свое мелкое поражение.
Снаружи в офисе было темно и пусто; сотрудники уже разошлись по домам. Лишь Эдди Уиллерс находился на своем месте, за столом, располагавшимся за стеклянной перегородкой, который казался теперь освещенным кубом в углу просторного помещения. Проходя мимо, она помахала ему.
Она спустилась на лифте в вестибюль, но не здания, а расположенного под ним вокзала Таггерт. Ей нравилось проходить через вокзал по пути домой.
Ей всегда казалось, что вестибюль этот напоминает храм. Глядя вверх, на далекий потолок, она видела неярко освещенные своды, опиравшиеся на огромные гранитные колонны, и верхние абрисы высоких, застекленных тьмой окон. Своды, полные торжественной умиротворенности католического собора, защитным покровом простирались над людской кутерьмой.
Видное место в вестибюле занимала статуя основателя дороги Натаниэля Таггерта, не пользовавшаяся, впрочем, особым вниманием пассажиров.
Лишь одна Дагни не могла равнодушно пройти мимо нее, не отдав дань уважения изваянию великого предка. Взгляд, брошенный на него по пути через вестибюль, был единственной известной Дагни разновидностью молитвы.
Натаниэль Таггерт, авантюрист, без гроша в кармане явившийся из какого-то местечка Новой Англии, построил железную дорогу через континент в пору, когда появились первые стальные рельсы. Его дорога стояла по сию пору; битва за постройку ее превратилась в легенду, ибо люди предпочитали или не понимать ее значения, или попросту считать невозможной.
Человек этот никогда не признавал за другими права преграждать ему путь. Поставив себе цель, он продвигался к ней по дороге, столь же прямой, как и протянувшийся к горизонту рельс. Он никогда не пытался добиться от правительства никаких займов, ссуд, субсидий, земельных дотаций или законодательных льгот. Он брал деньги у тех, кто имел их, переходя от двери к двери — будь то выточенная из красного дерева дверь банкира или сколоченная из грубых досок дверь фермерского дома. Он никогда не брался толковать об общественном благе. Он просто говорил людям, что его железная дорога принесет им крупный доход, объяснял, откуда этот доход возьмется, и приводил аргументы. Веские аргументы.
И во все последующие поколения «Таггерт Трансконтинентал» оставалась в числе тех немногих дорог, которые не обанкротились, и единственной, контрольный пакет акций которой остался в руках потомков основателя.
При жизни имя Ната Таггерта пользовалось не то чтобы славой, но, скорее, печальной известностью; его повторяли не с уважением, но с брезгливым любопытством; а если и находился какой-нибудь почитатель, то почтение его было тем, с которым относятся к удачливому бандиту. И, тем не менее, ни один пенни его состояния не был нажит грабежом или обманом; на нем не было никакой вины, если не считать ею то, что свое состояние он заработал сам и никогда не забывал о том, что принадлежит оно ему и только ему.
Шепотком поговаривали о нем многое. Рассказывали, что где-то в глуши, на Среднем западе, он пристрелил одного из местных законодателей, который попытался отозвать предоставленные ему привилегии, отозвать, когда железнодорожная колея уже пересекла половину штата; там решили заработать на акциях Таггерта, распродав их. Ната Таггерта обвинили в убийстве, однако обвинения так и не сумели доказать. С тех пор у него никогда не случалось проблем с местными властями.
Рассказывали, что Нат Таггерт неоднократно ставил свою жизнь на кон ради железной дороги; однако однажды он поставил нечто большее, чем жизнь. Отчаянно нуждаясь в средствах, когда сооружение линии замедлилось, он спустил с трех пролетов лестницы почтенного джентльмена, предложившего ему правительственный заем. А потом выставил в качестве залога собственную жену, получив деньги у миллионера, ненавидевшего Ната и восхищавшегося красотой этой женщины. Таггерт вовремя расплатился с миллионером, и ему не потребовалось отдавать залог. Сделка была совершена с полного согласия супруги. Сказочная красавица эта происходила из благороднейшего семейства одного южного штата, и родные отреклись от нее, когда она сбежала из дома с Натом Таггертом, тогда еще не имевшим ни гроша за душой молодым авантюристом.
Дагни иногда сожалела о том, что Нат Таггерт был ее предком. Ее любовь к нему трудно было вместить в рамки семейных отношений. Она не хотела испытывать к нему чувство, с каким относятся к дядюшке или деду. Она не умела любить не избранный ею самой объект и возмущалась, когда от нее требовали этого. Тем не менее если бы предков можно было выбирать, она предпочла бы иметь таковым именно Ната Таггерта — добровольно и с полной благодарностью.