Тони и Сьюзен

Селена заперлась в туалете с разделочным ножом. Осторожнее, как бы она с ним чего не удумала, сказал Арнольд. Эти слова заставили Сьюзен схватить оружие, которым оказалась швабра. Застывшее воспоминание о ее первом появлении в квартире Арнольда изображает ее со шваброй в обеих руках, готовую отбить выпад сумасшедшей с ножом, являвшейся одновременно самой красивой женщиной, которую Арнольд видел в жизни, — хотя вообще-то Сьюзен узнала, что она была таковой лишь потом, когда он стал говорить об этом чаще, чем нужно.

Они вошли в квартиру, холодное солнце вливалось в высокие окна и открытые двери, и Арнольд крикнул:

— Селена, Сьюзен пришла, можешь к ней выйти?

— Какая Сьюзен?

Приглушенный голос за дверью туалета в передней был металлическим визгом — оперное сопрано на тот день откладывалось. — Я в туалете, боже ты мой. Что за Сьюзен, соседка? Это ты ее привел, крыса такая?

— Хватит, Селена.

— Дай доделать свои дела.

Арнольд, повернувшись к Сьюзен:

— Я позвонил в больницу. Они кого-нибудь пришлют.

Дверь открылась, и Селена вышла. Голубые джинсы с грязной белой футболкой, растрепанные волосы, изможденная красота. Не помнит, что в руке у нес нож; Сьюзен крепко держит свою швабру.

— Привет, Сьюзен, как ваши дела?

Арнольд:

— Что это у тебя в руке, Селена?

— (Ох, черт). Арнольд, тебе должно быть стыдно за то, что подвергаешь свою жену такому унижению, делаешь постороннего человека свидетелем наших неурядиц. (Извините, Сьюзен.) Я бы с тобою так не поступила. Я бы не привела сюда чужого мужчину смотреть на тебя и смеяться.

— Никто не смеется, — сказал Арнольд.

— В лицо мне — не смеется. Сьюзен, я прошу прощения. Я прошу прощения за Арнольда. Я просто занята на кухне и не понимаю, почему не могу взять нож, это просто разделочный нож. Разве вы не пользуетесь на кухне ножами, Сьюзен Шеффилд?

— Хватит, Селена, — сказал Арнольд.

Лучше всего на все эти годы Сьюзен запомнила голос Селены, когда приехали санитары, — совсем не оперный и горький:

— Так вот ты что задумал. Могла бы догадаться.

Дородный обеспокоенный Арнольд, живет сам по себе, пока жена лежит в больнице, еще его кошмарный рабочий график, — Сьюзен было его жалко. Вниз по лестнице в половине одиннадцатого вечера, на работу в больницу: она выглянула спросить, как Селена и не может ли она чем-нибудь помочь. Никто из действующих лиц тогда не предполагал, что они — будущие супруги.

Как быть? Стоя за ней в очереди у кассы продуктового магазина, объяснил — хочу чего-нибудь приготовить себе поесть. Как Селена? Может быть, вернется домой на следующей неделе. Она увидела на его лице незатейливое дружелюбное медвежье выражение и перевела его как затравленное, омраченное туманным будущим с систематически вооружающейся ножом Селеной, с годами вызывания санитаров, — уходить ненадолго и возвращаться домой к тому, что осталось от самой красивой женщины в его жизни, пока ее пристрастие к разделочному ножу не разыграется вновь. Сочувствуя всей душой, Сьюзен тем самым уводила свои мысли от пишущего мужа, который столь же регулярно будет уезжать, чтобы творить шедевры под покровительством ангела чащоб.

Бедняга, готовящий себе что-нибудь поесть в преддверье скорых кошмаров. Что ж, Сьюзен проявила отзывчивость — пригласила его на обед. Вы спросите, сознавала ли Сьюзен, стоя перед бесстрастным старым кассиром, некоторую двусмысленность ситуации — жена мужчины, запропавшего в лесу, готовит обед мужу женщины, запропавшей в психбольнице? Это — одна из тех узловых точек рассказа, к которым, ввиду последствий, люди вроде Сьюзен обязательно возвращаются.

Разве неправильно, когда твой муж уехал, сделать доброе дело временно лишившемуся жены соседу, которому иначе придется готовить себе самому или забегать перехватить чего-нибудь в «Гордон»? У этого вопроса две стороны. С одной — что подумают соседи. Их Сьюзен могла с легким сердцем не принимать во внимание, они от нее далеки, живут своей жизнью, даже их имена почти позабылись после летнего пикника. С другой стороны, что будешь думать ты сама, и тут два варианта. Первый — не думать ничего. Стоит ли думать о том, что будет, раз все совершенно невинно. Разумеется, Сьюзен старалась именно не думать. Другой вариант — наоборот, думать. Но это означает, что тут есть о чем думать. Она рассудила, что это проблема только в том случае, если они с Арнольдом будут считать, что это проблема. Само собой, они так не считали, потому что это была лишь естественная добрососедская услуга: хорошая соседка, подружка-скаут, дельный товарищ. Простой ростбиф, поджаренная картошка, пышки, консервированный горошек. Лицом к лицу за их с Эдвардом столиком в столовой. Разговоры о Селене и Эдварде. Быт отделения скорой помощи. Его расписание — всю ночь на ногах и на следующий день тоже, по ад с кому графику. Они были едва знакомы. Она пыталась понять, какой он и как навязал себе на шею Селену. Если он навязал ее себе потому, что она самая красивая, — что это о нем говорит? Она думала, что он вполне себе олух, хотя и милый олух. Она поощряла освобожденную вином печаль, сочившуюся из него по ходу беседы, — мать, отец, братья, сестры и былые надежды, предшествовавшие осознанию связанных с Селеной трудностей. Примирение с невозможностью дать своим родителям внуков — в общем, такого рода печаль. И с систематическими госпитализациями, да. Ну и с некоторым страхом — ведь что-то в духе разделочного ножа будет происходить и дальше. Вот что всплывало по ходу вдохновляемого ею рассказа, и со всем этим ему приходилось мириться.

Ни единой мысли о «ты и я». Эдвард должен был вернуться через две недели: он созидал свое писательское будущее. Арнольд слушал без особого внимания. Трудности Эдварда были от него далеки.

И все-таки, надо признать, это был не совсем обычный обед. Свечей она первоначально не предполагала. Она принесла на стол цветок (гибискус) с кухни и извлекла бабушкино столовое серебро и хороший фарфор, пытаясь думать: это просто благожелательный сосед, оказавшийся в непростых обстоятельствах, и ему надо поесть перед работой. Затем, за пять минут до его прихода, когда мясо было уже очти готово, ее сразила унылость комнаты при обычном свете, у нее вдруг возникла острая потребность в эдакой мерцающей темноте, которая бы скрыла простоту убранства. Дело было даже не в простоте — когда они ели там с Эдвардом, все выглядело точно так же, — но в том, что теперь в глаза бросалась какая-то пустота, комната казалась неприятно голой, и единственным, что могло бы это скрасить, ей представились свечи. Подсвечник — свадебный подарок, использовавшийся всего однажды; она стерла с него пыль и вставила туда две свечи из ящика стола.

Но и при свечах Сьюзен Шеффилд и Арнольд Морроу не сняли своих масок, она — замужняя женщина, он — женатый мужчина. Тем не менее она ощущала где-то в волосах, или в шее, или в солнечном сплетении пронзительный звук, делавший момент необычайным. Электричество, как в Селене на пикнике, Селене с голосом мурлычущей кошки, чья материя, казалось, может без остатка превратиться в энергию в эйнштейновском смысле: e=mc2. Электрическая Селена преобразовалась, словно Арнольд был трансформатором, в электрическую Сьюзен, которая думала: как легко быть свободной, какие восхитительные вещи можно было бы сделать в Эдвардово чудесное отсутствие, будь ты по этой части. Сьюзен не была. Сьюзен была Сьюзен с Эдгарс-лейн, преподавательница начального курса английского языка, организованная, последовательная, грамотная, цельная, всегда в рамках, всегда готовая поправить и улучшить себя. Этой Сьюзен приходили восхитительные вольные мысли с горами, лесами и бегущими потоками, с летящими рыбами и птицами в открытом море, мысли концентрические и фаллические, с поисками пениса в туманах и обследованием пещер в андрогинных облаках, но это были только мысли, не претворенные в жизнь, невысказанные, отсутствующая изнанка Хорошей Сьюзен.