Тони и Сьюзен

Он провел на Кейпе две недели, пытаясь никому не быть в тягость со своей подавленностью. Пола сказала:

— Тони, ты имеешь полное право быть подавленным.

Она посоветовала ему по возвращении сходить к психиатру.

Вернувшись две недели спустя, он днем прибыл один в пустой дом, каковой отныне был в его полной и единоличной собственности, и нашел дожидавшееся его письмо из Грант-Сентера.

Подумал, что стоит Вам сообщить: отпечаток с вашей машины соответствует найденному в трейлере. И еще, второй отпечаток с Вашей машины был опознан, он принадлежит Стивену Адамсу, ранее проживавшему в Лос-Анджелесе. В Калифорнии на него заведено досье — угнанная машина и оправдание по обвинению в изнасиловании. Прилагаю фотографию, фас и профиль, вышеупомянутого Адамса и буду признателен, если Вы сможете опознать его как одного из нападавших. О нем уже оповещены все посты.

На наше обращение к свидетелям никто не откликнулся.

Надеюсь в скором времени получить от Вас ответ, буду извещать о развитии ситуации.

Роберт Д. Андес.

Фотография дрожала. Полицейский снимок, спереди и сбоку, исхудалый мужчина с длинными черными волосами и черной бородой, как у пророка. Тони Гастингс всматривался в него, словно пытался увидеть насквозь. Кто? Кривой нос, печальные глаза. Не Рэй, не Турок. Борясь с разочарованием, он пытался вспомнить: борода Лу, волосы Лу? У Лу борода была короче, волосы не такие, хотя Тони не помнил какие, и глаза на снимке ничего не выражали. Это был снимок человека, которого он видел впервые в жизни. Он попробовал представить Рэя с бородой, но снимок мешал ему вспомнить, как Рэй выглядел без нее.

Письмо запустило в нем какое-то движение, жажду карать. Он подумал: что с того, поймают их или нет, но ночью ему приходили кровожадные мысли. От них он кусал губы и бил кулаком по простыне. Но он забыл ответить на письмо, и через несколько дней Бобби Андес ему позвонил. Он плохо слышал его голос, слабая связь.

— Вы получили мое письмо?

— Да.

— Ну?

— Что?

— Вы узнали лицо?

— Нет.

— Что нет?

— Не узнал.

— Ну, черт, слушайте.

— Простите.

— Черт побери, слушайте. Отпечатки этого парня у вас на машине. Что значит не узнали?

— Простите, не узнал.

— Вот черт.

Хотя Тони Гастингс был подавлен, он делал, что нужно, чтобы жить. Он стряпал завтрак и готовил сэндвичи на полдник. Обедал в дешевых ресторанах. Иногда, если он был не в такой апатии, как обычно, готовил обед сам. Он заходил на работу, но занять голову делами ему не удавалось, и он рано возвращался домой. Вечерами пытался читать, но не мог сосредоточиться и в основном смотрел телевизор. На нем он тоже сосредоточиться не мог и, как правило, не понимал, что показывают. Раз в неделю приходила убираться и стирать миссис Флейшер. Между ее приходами дом захламлялся — газеты, книги, грязная посуда. Он с нетерпением ждал конца лета, чтобы снова преподавать, хотя и не рвался преподавать.

Как-то вечером, решив, что пора готовиться к осенним занятиям, он пошел в кабинет и попробовал придумать, с чего начать. Но его мысль ушла в сторону. Он захотел совершить какую-нибудь церемонию, но ни одной подходящей не вспомнил. Подошел к окну, но увидел только свое отражение в стекле. Смотрящий с улицы увидел бы больше внутри, чем он — снаружи. Он погасил весь свет, и в доме стало совсем темно. Зачем я это делаю? — спросил он. Тусклый свет с улицы, от фонарей, соседских домов и брезжившего ночного неба падал в окна и клал на стены пятна и тени. Он пошел к боковому окну, выходившему на дом мистера Гуссерля, весь освещенный, а потом к другим окнам; над кустами и придушенными садами стояла черная ночь. Он ходил по темному дому из комнаты в комнату, глядя на ночь снаружи и на узоры, созданные ею внутри.

Потом он вышел. Пошел вверх по улице к магазинам. Он смотрел в окна на людей в ресторанах, на открытые магазины — «Уолгрин», «Стью’з Дели», — освещенные витрины закрытых магазинов, хозяйственный, книжный. Он спустился по откосу с высокими деревьями в парк, такой темный, что ему пришлось загородить рукой лицо от невидимых веток. Зачем я сюда пришел? — спросил он.

Они, наверное, все придумали, когда чинили колесо. Когда отошли к машине Рэя и устроили совет. Давайте отвезем их в трейлер, гульнем. А с ним что? Бля, парни, от него надо избавиться. Ладно, вот что сделаем. Разделим их. Его в одну машину, дам — в другую. Его ты возьми, Лу. Слушай, это опасно. Бля, паря, все опасно.

Он попытался вспомнить: монтировка, с которой они меняли ему колесо. Оставалась она на земле, когда они закончили? Он мог бы ее подобрать. С монтировкой в руке он мог не пустить Рэя и Турка в свою машину. Он мог бы держать ее перед собою обеими руками. Если бы пришлось, он мог бы взмахнуть ею и ударить Рэя по голове.

В парке он заблудился. Он увидел в кружеве ветвей свет, пошел на него и попал обратно на улицу. Свет оказался вывеской закрытого на ночь салона красоты. Он дрожал, и лицо его было расцарапано.

В темном доме он сидел, глядя наружу. Отнеси меня назад, сказал он. Начни сначала, отмени все это. Измени одно мгновение, только об этом прошу, а потом пусть история снова идет своим ходом. Останови меня у трейлера, где я не остановился. Поставь меня у двери машины, чтобы я дрался с Рэем и Турком, разреши мне это — и всё, одно-единственное звено логической цепочки. Подбери автостопщика до Бангора, прислушайся к доброте своей дочери, пожалевшей человека с длинной бородой, идиот-отец.

Дом был пустым резервуаром, наполненным скорбью. Их пустые призраки витали повсюду, где их не было. Не было в шкатулке с украшениями, оставленной открытой на туалетном столике. Ни в выдвижных ящичках, ни в шкафах, где висели ее платья, где он трогал их ткань. Он намотал на голову ее толстый серый свитер. Сентиментальный и благочестивый, он полил цветы в подвесных горшках, которые она оставила в прихожей. Убрал сине-белый фарфор. Она не сидит на хичкоковскими стульях, не пользуется электрической открывалкой на кухне. Не печатает письма за своим старым столом в комнате, которую называет швейной, хотя она там не шьет. Нет ее ни в мольберте, ни в безумной палитре, ни в необрамленных холстах у стены в мастерской.

Как безучастны две ее большие картины в гостиной — одна сплошь бледно-голубая, как туманное море ранним утром, другая в розовых и оранжевых тонах, — безмятежные и незыблемые, не ведающие о насилии, изнасиловании и молотке впереди. Дурацкая плюшевая панда Хелен, символ сентиментальности с соответствующими своему назначению большими стеклянными глазами и великоватой головой, действует на него именно так, как и должна, сидя на кровати в комнате дома, который построил Джек.

Утром он ждал шума воды в ванной. Ожидал услышать дверь и шаги по дорожке, отбывающие в школу. Уходя, он хотел попрощаться, но она, видимо, ушла наверх. Когда днем он вернулся, она рисовала в мастерской, он слушал, стоя под лестницей. День подвигался, он готовился услышать, как вторая ворвется в дверь. После обеда ждал ее, чтобы идти гулять.

Он все время подстраивал себе эти ловушки, чтобы их отсутствие не становилось привычным и поддерживало ровный ток скорби. Это позволяло ему осознавать ее снова и снова. Он специально забывал и затем воссоздавал последовательность, в которой все происходило. Странные продолговатые формы в церкви, укрытые белой тканью, были после брезентовых коконов, вынесенных из кустов, а те — после манекенов в кустах. Манекены появились после того, как их увезли ночью в машине, а это было после всего, что когда бы то ни было происходило в этом доме. Ничего в этом доме не было после того, что произошло на дороге, ничего нет новее, свежее их гибели. Последним, что осталось от них в твоей памяти, изумленно сказал себе Тони Гастингс, всегда будут их испуганные лица в уезжающей по дороге машине.

Он поговорил с нею об этом. Он сказал: хуже всего было, когда Рэй с Турком вломились к вам в машину. Нехорошо было, согласилась она. Нет, поправился он, хуже всего — когда я только увидел что-то в кустах и понял, что это вы. Она улыбнулась. Он сказал: я бы хотел, чтобы ты могла рассказать, что с тобою было. Я тоже, сказала она.