Страница 22 из 25
Я наверняка выглядела смешно: мокрая, нагая, покрытая гусиной кожей.
— Думаешь, такая хитрая? Хочешь мной манипулировать?!! Да ты только погляди на себя! Что я вообще рядом с такой дрянью делаю?.. Ты только погляди на себя!!
И тогда я оттолкнула его, и бросилась в ванную, и закрыла дверь на задвижку, и закуталась в халат, и, съежившись, села на опущенную крышку унитаза. Мое тело начало дрожать, все его клетки взбунтовались против меня и дрожали, каждая отдельно. У меня дрожали руки и ноги, и голова, я вся дрожала так, как во время жары дрожат улица и машины, я никогда не хотела так дрожать…
— Открой! — услышала я из-за двери.
— Нет, — сказала я впервые.
— Прошу тебя по-хорошему, открой. — Этот спокойный голос словно парализовал меня. Дрожь прошла. Я сжалась в комок.
— Нет, — повторила я.
Он ударил по двери ногой, стекло задребезжало, но замок выдержал, а дрожь вернулась, еще более сильная. Мне стало дурно, но я не могла позволить себе потерять сознание — только не сейчас, сейчас мне надо быть сильной…
— В последний раз прошу, — просочилось сквозь дверь.
Теперь у меня есть силы, чтобы ему противостоять. Теперь я могу об этом говорить.
Я, безусловно, совершила грех, грех бездействия.
Я пренебрегла собой.
А потом посыпались стекла. Вторым или третьим пинком он высадил дверь ванной и выволок меня в комнату. По пути я хваталась за все:
за тумбочку,
и с этой тумбочки упала ваза, в которой уже не было роз,
за дверную ручку,
но он рванул меня что есть сил,
халат распахнулся, и я боролась за этот халат, может, не надо было, может, если бы я смирилась, как когда-то, когда он пинал меня, а я невозмутимо лежала, этого бы не произошло, но я вырывалась, сопротивлялась, укусила его за руку, и он выпустил меня на миг, удивившись —
я была уже в прихожей, всего несколько шагов отделяло меня от входной двери, несколько шагов от выхода, от свободы, от соседей, от лифта, от автостоянки, где я могла позвать на помощь, потому что в его глазах не было жалости, это были не его глаза, это были глаза зверя.
Он настиг меня в последний момент, у открытой двери, захлопнул ее, оттащил меня в глубь квартиры.
— Ты что, сука, делаешь? — сказал мой муж, мой образованный муж, работник общественного телевидения, известный и уважаемый, с зарплатой, превышающей во много раз среднюю по стране. — Чего ты хочешь, сука? Думаешь, можешь со мной себя так вести?!
И он посмотрел на свою ладонь, на которой остались следы от моих зубов.
— Хануся что-то перепутала, — сказал он, склоняясь надо мной, — но Хануся сейчас все вспомнит. О чем Хануся забыла?
Я молчала.
Набрала в рот воды и молчала.
— Если Хануся, моя тигрица, сейчас вежливо попросит прощения, то наказания не будет, — сказал он, и я уже хотела было сказать: «Извини», но мой ребенок, мой ребенок внутри мне не позволил.
— Скажи: «Извини», и я ничего тебе не сделаю, — повторил он.
И мой ребенок внутри, пятнадцати-, а может, уже сорока-, а может, пятидесятимиллиметровый, потому что ему уже было больше двух месяцев, а к концу третьего в нем будет девяносто миллиметров, сказал за меня:
— НЕТ.
Я не помню, что было потом.
Он, кажется, пинал меня, потом орал, потом говорил: «Я люблю тебя! Почему ты не даешь любить себя?!» — потом плакал, обнимая меня на полу, а потом выбежал из дома.
Я с трудом доплелась до кровати, я хотела только спать, уснуть и обо всем забыть. Губа была рассечена и опухла, но меня это мало трогало.
Под утро я почувствовала сильную боль внизу живота, так сильно болело, так болело…
Я лежала, скорчившись, подтянув колени к подбородку, и молилась, чтобы ничего не случилось с моим ребенком. Он меня выручил, и я тоже смогу его защитить. И не чувствовала, что из меня льется кровь.
Он ничего не знает. Тебе первому говорю.
Он так и не узнал.
Врач немедленно направил меня в больницу на выскабливание матки.
— У вас выкидыш, — сказал он. — А почему рассечено лицо? Вас кто-то избил? Надо провести медицинское освидетельствование.
— Я упала в ванной, мне стало плохо, — сказала я и закрыла глаза, чтобы не видеть его взгляда, в котором было недоверие и жалость.
У моего ребенка не было ни ручек, которыми он меня бы обнимал, ни ушей, в которые я бы шептала, что люблю его больше всех на свете.
Я лежала на кресле, как курица, подготовленная к потрошению, широко разведя ноги, привязанные в щиколотках, а врач чистил мою матку, удалял часть меня, самую важную часть, и с каждым движением этого страшного инструмента, который причинял мне боль, я умирала. Когда все закончилось, врач потрогал мой живот, а потом внимательно осмотрел, будто проверял, как ветчину, хорошо ли она прокоптилась. Я застонала, потому что это было больно.
— Кто с вами это сотворил? — спросил он и наклонился надо мной, а я сдвинула освобожденные ноги, как птица складывает крылья. — Боже милостивый, кто вас так разукрасил?
Я начала плакать, плакала и не могла перестать, а он держал меня за руку на этом похожем на аэроплан, отвратительнейшем кресле, где так стыдно и чувствуешь полную беззащитность, а потом прикрыл простыней, гладил по руке и слушал.
— Я молилась, чтобы его не было, — пробормотала я, и он прикоснулся к моему лицу. — И Бог меня услышал.
— Ты молилась о том, чтобы выжить и уберечь его от беды, — сказал мне ангел в белом халате, — и Бог это знает. Неважно, как ты это назовешь, — он обращался ко мне на ты, словно я была не взрослой женщиной, а ребенком.
Он говорил о Боге так, как будто был с Ним знаком и знал о Нем больше, чем кто-либо другой.
— Неправда, — шепнула я.
— Правда, — сказал он и вытер мне глаза. — Поверь мне, я знаю.
Может быть, он знает лучше, ведь он врач.
— Видишь, — он гладил меня по руке, — сейчас тебе лучше, да? Истину узнаешь по тому, что тебе становится лучше.
Мне было лучше.
— Я должен направить тебя в стационар. Полежишь несколько дней, надо будет провести обследование, не отбиты ли почки. Как это было?
— Он пинал меня, — прошептала я, и мир вдруг начал расширяться.
Я начала говорить: о том, как он ударил меня в первый раз, и как я неумело пыталась покончить с собой, приняв тот несчастный реланиум, и как он ударил меня во второй, в десятый раз, и о руке рассказала, и о том, как он срывал на мне злость, потому что я была его женой.
А мир все расширялся и расширялся.
Я уже не была заперта в собственной коже, она покрывала мое тело, а оно лежало в операционной, а операционная была частью больницы, а больница стояла на улице, а улица была в городе, а город был в Польше, а Польша была в Европе, а Европа была частью мира, а мир был крохотной частицей космоса… Мир стал безбрежным, и я увидела, что стоит день, а не ночь, в окно видны ветки тополей, а у врача, склонившегося надо мной, на правой щеке красное родимое пятно, он немного лысоват, но красив. У него были усталые глаза и добрая улыбка.
В его глазах я не была ущербной.
— Я не останусь в больнице, — сказала я врачу, которого полюбила.
— Тебе надо поговорить с психологом, — сказал врач, — и пройти медицинское освидетельствование.
— Я не вернусь домой, даю слово, — повторила я, как текст присяги, отвечая врачу на вопрос, которого он не задал.
Они провели освидетельствование: кровоподтеки на обеих голенях, ссадины, следы от ударов на правой лопатке, селезенка не увеличена, болевой порог снижен, живот мягкий, кровь в моче, рекомендовано находиться под медицинским наблюдением.
Я сдержала слово. И больше туда не вернулась.
Оставила фотографии, оставила письма, оставила книги, которые любила. Оставила одежду.