Трепет крыльев

Я была счастлива.

Знаешь, наверное, я всегда искала кого-то, кто будет обо мне заботиться, рядом с кем я буду чувствовать себя в безопасности. В этом нелегко признаваться, это звучит как откровение институтки. Но я не хочу обманывать ни тебя, ни кого-то другого… ни себя. Не на этот раз.

Итак, рядом с ним я ощущала себя главной, единственной и защищенной.

И когда почти в полночь у меня дома зазвонил телефон, и он взял трубку (а ведь пришел ко мне всего лишь третий раз, и я не просила его подходить к телефону), я удивилась, что кто-то так поздно звонит. Он, мой будущий муж, уже знал про Марека и смеялся: «Вот уж мне повезло, мне следовало бы послать ему цветы за то, что он тебя мне уступил», и я расцветала от этих слов… В общем, он поднял трубку и сказал:

— Алло, алло.

Никто не ответил на другом конце провода.

И тогда он сказал:

— Больше никогда не звони сюда, сукин сын.

Он повесил трубку, улыбнулся мне, протянул руку, и его голос смягчился. Он прижал меня к себе, крепко обнял и прошептал:

— Больше он никогда тебя не побеспокоит.

Наконец-то рядом со мной мужчина, который знает, как положить конец прошлому! Даже это сукин сын меня не возмутило.

Нет. Это было проявлением глубокой нежности. Желания меня защитить.

«Он почувствовал себя тут как дома, — радовалась я. — Это хороший знак».

Марек, с которым мы встречались два года, никогда не подходил к телефону в моем доме. И мне понравилось, что теперь все по-другому.

«Он запрещает досаждать мне звонками — значит, заботится обо мне», — радовалась я.

Идиотка!

Мы возвращались откуда-то вечером. Он крепко обнимал меня, его куртка царапала мне щеку, мы шли, прижавшись друг к другу. Слегка моросило, и огни, тысячи маленьких огоньков, отражались повсюду — на мокрых ветках, машинах, плитах тротуара. Мы шли в этом переливающемся свете, и в воздухе пахло приближающейся весной: этот дождь был прощанием с зимой, — и он говорил:

— Вот увидишь, мы будем так счастливы! Теперь все будет по-другому…

В этом по-другому звучала его мечта о нормальной жизни, о жизни со мной.

Я тоже хотела, чтобы все было по-другому. Иначе, чем до сих пор.

Когда он зажигал ночник, я стыдливо пряталась под одеяло, и у меня жаром загорались щеки. Я не хотела, чтобы он меня такой видел, а он стаскивал одеяло, придерживал мои сопротивляющиеся руки, шептал:

— Не бойся меня! Ты же моя…

Он целовал мне живот, утыкался головой в мой пупок — это такое странное, тревожное чувство, словно кто-то трогает тебя изнутри, — потом он клал туда ладонь, поднимал лицо, смотрел мне прямо в глаза:

— Ты родишь мне ребенка, да?

А я запускала пальцы в его темные волосы и таяла от счастья…

— Вот увидишь, у нас будет красивый дом, а наши дети…

И я видела этот дом и нас, счастливых, — и это было по-другому, то есть лучше, надежнее, навсегда, — и наших детей, которые прижимаются к нам и говорят: «Мамочка, папа, папа…»

— Я знаю, что с тобой будет по-другому, — повторял он, и мое сердце подпрыгивало от радости, и тело превращалось в одно огромное горячее сердце, все более емкое, набухающее, расцветающее, готовое любить.

— Я люблю тебя! О боже, как я люблю тебя! Как никого другого…

Я вставала с кровати, стаскивая простыню, — я не могла дефилировать перед ним при свете голой. Он лежал на спине и смеялся над моими ухищрениями, а я наматывала на себя простыню, как тогу, чтобы сходить на кухню и принести нам что-нибудь попить, а он внезапно набрасывался на меня в дверях, подхватывал на руки, и простыня падала на пол, и я оказывалась в его объятиях, обнаженная и сконфуженная…

— Я поймал тебя, и теперь уже не отпущу!

А я и не хотела, чтобы меня отпускали. И чувствовала, что это правда. И это в самом деле было так.

К сожалению.

Я помню, ты всегда просил меня быть осторожной.

Но я не слушалась.

Как-то на улице ко мне подошла цыганка. Мне было семнадцать лет, и на мне была яркая блузка. Когда на мою грудь падал мужской взгляд, верхняя пуговица почему-то сразу расстегивалась. Цыганка не была мужчиной, и блузка не расстегнулась. Она взяла меня за руку и сказала:

— Поди сюда, я расскажу, что тебя ждет.

«Ага, видали мы таких!» — подумала я.

— У меня нет денег, — ответила я, и это была правда.

Я носила тогда сумочку, сшитую Иоасей, — почти прозрачную, и в ней не было никаких, ну совсем никаких денег. Ничего в ней не было, но она была очень красивая и отлично смотрелась у меня на бедре.

Цыганка кивнула:

— Я знаю.

И добавила:

— Жизнь у тебя будет короткая, замуж выйдешь не один раз, иностранцам будешь нравиться… Много лет будешь прятаться…

Я перестала ее слушать, потому что была влюблена не в иностранца, а всего лишь в одного парня из Кельце, которому нравилась совершенно другая девушка, а ко всему прочему у него были проблемы с эрекцией. О чем я узнала четырьмя годами позже как раз от той самой девушки, в которую он был влюблен. Наверное, я не должна говорить тебе о таких вещах…

Ты не знал, что ко мне всегда приставали цыганки, не так ли? Ты просил меня быть осторожной, но я не хотела быть осторожной.

А цыганка достала колоду карт, обычных, потрепанных, и спросила:

— Хочешь все узнать?

А я не хотела признаваться, что и не ведаю, о чем должна знать, что я ее уже не слушаю, и вообще мне не нравится все это: эти карты, здесь, в сквере, у костела Святого Иакова… Еще кто-нибудь увидит меня с ней и подумает, и…

И я утвердительно кивнула.

А она, вглядываясь в меня внимательно, раскинула карты, и я не отошла, а, словно загипнотизированная, слушала, что она говорит.

— Смотри, девятка пик с бубновым тузом означает неприятности, может быть, даже смерть. А то же самое наоборот — пиковый туз с бубновой девяткой — значит опасность, тебе это важно знать. А дом… — тут она стукнула темным пальцем по червонному тузу, — здесь твой дом, и он повернут к тебе обратной стороной.

Я всегда была доверчива, простодушна, наивна. Это теперь я так думаю, чтобы оправдать себя.

Когда я работала в главном торговом управлении… Ох, ты же знаешь, я любила эту работу и всегда жалела, что ушла оттуда, хотя никогда, конечно, в этом не признавалась. Но ему, моему мужу, было важно, чтобы я не выглядела усталой, чтобы у нас был настоящий дом. А у меня бывали и командировки, вся прелесть была в этих поездках: в Прагу я наведывалась раз в два месяца и со временем уж точно объехала бы весь мир… Но ведь брак важнее, так я решила… И вот однажды мне поручили срочно отправить экспресс-почтой DHL посылку. В рабочее время. Курьера у нас не было, и я охотно согласилась: стояла чудесная погода, июль, и любой повод был хорош, лишь бы выйти из душного помещения на залитую солнцем улицу. Мне выдали четыреста злотых, да еще было своих двести тридцать. Я положила их в разные отделения кошелька, чтобы не перемешались, чтобы не перепутать.

За отелем «Форум» меня остановила цыганка:

— Постой, красавица, давай, я тебе погадаю…

Я не была красавицей, но улыбнулась ей, потому что люблю цыган, и ответила:

— Спасибо, не надо.

А она остановилась передо мной, заглянула мне прямо в глаза и сказала:

— Думаешь, я у тебя что-нибудь украду, что-нибудь отниму? Не веришь мне?

И мне стало ужасно стыдно: я и в самом деле подумала, что она что-нибудь возьмет, что обманет, что украдет.

— Дай кошелек, — велела она.

И я дала со словами:

— Здесь у меня служебные деньги, а тут мои.

Потому что мне хотелось показать, что я ей доверяю, что я вообще доверяю людям, что я не такая, как все, кто их осуждает, подозревает, сторонится.

И она взяла у меня кошелек, и держала его все время на ладони, чтобы я видела, что она ничего с ним не делает, а потом вернула. Мне было неудобно проверять, не пропало ли что-нибудь, но ведь она его не открывала, я же все время на него смотрела.