Трепет крыльев

Поэтому я притворялась, что сплю, и так, как будто ворочаясь во сне, пыталась отвернуться. Но он зажигал свет. Я щурила глаза, словно очнулась от крепкого сна, а он всматривался в меня нескончаемо долго и говорил:

— Я же вижу, что ты не спишь.

И его голос уже не был ледяным, в нем вибрировало предвестие силы, и я знала: через минуту он докажет мне, что я не сплю, что я хочу его, что мечтаю о том, чтобы он занимался со мной любовью, и я улыбалась непослушными губами, которые отказывались служить мне в такой важный момент.

— Я не сплю, конечно, не сплю…

Я поворачивалась к нему, чтобы это произошло поскорее. Чтобы его не уязвить. Чтобы он не ушел в другую комнату, чтобы не сидел там одиноко, и чтобы потом он не возвращался в постель, когда я, устав от полуночного бдения, вдруг засну и не проснусь, пока он рывком не вытащит меня на середину комнаты, как в предыдущую ночь, крича, чтобы я убиралась отсюда, и бормоча, что я его любовь, что он из-за меня наложит на себя руки, но сначала докажет, кто здесь главный, и что я не могу ему такое сделать, и я помню боль и его тяжелое тело, навалившееся на меня, и отпечатавшийся на спине след от кромки ковра.

Поэтому я не защищалась от голоса своего мужа и склонялась над ним, вынужденная быть хорошей женой, и иногда это помогало — он не делал ничего, что могло причинить мне боль.

А иногда нет.

На этот раз, когда он уже был сверху, он посмотрел мне прямо в глаза и, видимо, разглядел то, что я так старательно пыталась скрыть, потому что сдавил мне горло и прохрипел:

— Я убью тебя.

Но не убил.

Тогда еще нет.

Я не понимала, что происходит. Сразу же после восхода солнца на мир опускались сумерки. Вроде бы ничего такого не происходило, вроде бы солнце светило, все вокруг сияло, искрилось, золотилось и серебрилось, но в каждой капле росы скрывалось предвестие темноты. Словно какой-то занавес отделял меня от остального мира. Я видела людей, слышала слова, но все это происходило только в двух измерениях. Третье измерение для меня внезапно исчезло. Мир стал плоским, как лист бумаги.

Едва просыпаясь, я начинала бояться.

Как он на меня посмотрит?

Посмотрит ли вообще?

Заметит ли меня?

Или его взгляд легко скользнет сквозь мое тело и остановится на окне?

— Помыть бы надо, — скажет он.

Я поворачивала голову: струи дождя оставили на стекле следы. Да, надо бы помыть.

Как же сильны должны были быть струи дождя, если они проникали в мою кровь и запросто делали меня прозрачной?

Я переставала существовать. И должна была что-то сделать, чтобы вновь возникнуть.

Я исчезала.

Предикатив.

Что это такое?

Это слова «следует», «надо», «нужно».

Осколки каких-то глаголов? Обломки?

Обломки, которые вырастали до гигантских размеров и отнимали у меня жизнь, волю, радость…

Надо выдержать. Следует идти на компромисс. Нужно быть взрослой.

Раз я не услышала тревожных звонков раньше, значит, сама во всем виновата.

Я так сильно хотела найти свою вторую половинку, что судьба дала мне ее.

Нечего жаловаться.

Но хорошая пара понимает друга друга с полуслова.

— Ты видел?..

— …Вот умора, смотри, она точно из немого фильма…

— …Братья Маркс[10].

— А походка, как у Чарли Чаплина!

— Разве ты знаешь, как ходил Чаплин?

— Покажи.

— Нет, пожалуй, так.

И дружный смех, а маленькая пожилая дама в манто и элегантной шляпке довоенных времен движется в сторону автобусной остановки, опираясь на зонтик, и мы выделили ее из толпы нашей общей ассоциацией, нашим общим смехом, обращением к тому, что нам обоим хорошо известно, нашим желанием развлечься.

А мы?

А я?

На ужине по случаю именин (Никаких гостей, мы же хотим побыть вдвоем, правда? Нам никто не нужен, ведь другу друга есть мы) мы сидим за столиком, перед нами рыба в лимонном соусе, поданная официантом, — отличный, нежный морской язык, и соус превосходный, я бы не сумела ничего подобного приготовить дома… И кислое лицо моего мужа.

— Посредственная рыба, очень посредственная.

— А мне нравится, — говорю я неосторожно.

Нелояльно.

Ему наперекор.

А ведь могла бы поддакнуть, что мне мешало?

— Вы видели новый фильм братьев Коэнов[11]?

— Великолепный, правда? Мы были в восторге.

Нет, неправда, он очень красивый, но… Насилие с начала и до конца света, и неважно, что они развлекают меня, зрителя, какими-то аллюзиями, неважно, что изначально, по сценарию, храбрый главный герой перестает быть главным, — нет, мне фильм не понравился, я от него не в восторге.

И я поддакиваю.

Потому что мне пришлось измениться.

Не перечить. Не настаивать на своем. Компромисс для хорошего семейного союза необходим.

Тогда все будет хорошо.

Ведь лучше хотя бы иметь надежду, чем ничего не иметь.

У меня была когда-то подруга, она выбросилась из окна. Возможно, в момент прыжка, а возможно, уже во время падения с десятого этажа дома в варшавском предместье Мокотов, она пожалела о своем решении. Летела она недолго, были такие, кто это видел, и умерла она не сразу, нет.

Она лежала на газоне, а лето в тот год было сырое, газон пушистый, августовский, он скрывал собачье дерьмо, кусочки хлеба, выбрасываемые из окон, пластиковые пакеты и другой мусор; газон был мягкий, но слишком твердый для ее молодого тела. Она лежала с подвернутой ногой, должно быть, сломанной в бедре, а может, в каком-то другом месте, потому что, собственно говоря, нога лежала рядом, и говорила людям, которые подбежали к ней, их собралось на удивление много:

— Я не хочу умирать, спасите меня, пожалуйста, я больше так не буду делать…

И правда, не будет — ей не представится такая возможность.

Приехала «скорая» — довольно быстро, но все равно поздно.

Так выяснилось, что она не вечна.

Выбросилась она из-за парня. Это было неумно, потому что парню от ее поступка стало только лучше.

Девушки шушукались:

— Гляди, это тот самый, из-за которого…

И:

— Что в нем такого, что она предпочла умереть, чем жить без него?

А в нем ничего такого не было.

Он красовался перед всеми: на похоронах стоял гордый и бледный. А потом уехал с кладбища раньше всех, вместе с Элькой из седьмой квартиры, ради которой бросил Басю. Ту, что хоронили.

Родители Баси горько плакали, они не понимали, почему она им это сделала.

Мать Баси все повторяла тихонько:

— Почему она мне это сделала?

А отец Баси вполголоса спрашивал:

— Почему она нам это сделала?

И не ждал ответа.

Как будто бы она сделала это им, а не себе.

На кладбище пахло скошенной травой, потому что оно примыкало к полям, не знаю, почему ее хоронили возле Пясечного, может, у них там родня? Стояла хорошая погода, мы пришли на похороны почти всем классом, с классной руководительницей, светило солнце, у ангелочков на могилах кривились лица. У одних были закрыты глаза, другие смотрели в небо. Когда гроб опускали в могилу, веревки, на которых он держался, перепутались, и гроб закачался. Я слышала, я могла бы поклясться, что слышала, как Бася в последний раз попыталась встать, крышка гроба дернулась, но четверо мужчин, опускавших гроб в могилу, выровняли его горизонтально, а потом засыпали землей, которая так сильно пахла, и положили сверху цветы, от которых шел дурманящий аромат. Басины родители отошли от могилы, повторяя свои «почему, почему», кто-то подошел к ним, но Басин папа поднял руку так, как будто стоял на «зебре» пешеходного перехода и вел через дорогу детей: Стоп!

И все остановились, и никто уже не набрался смелости подойти к ним.

Люди постепенно расходились, украдкой, как сонные черепахи, делая вид, что никуда не спешат, хотя спешили, ведь что им делать на кладбище после похорон? За воротами они доставали сигареты, закуривали, говорили громче, подбегали к автобусу. Все возвращалось на круги своя.