Инес души моей

Сантьяго, столица Новой Эстремадуры, был спасен, хотя от города остались только обгоревшие бревна и кучи обломков. От церкви виднелось только несколько свай; от моего дома — четыре закопченные стены; дом Агирре более или менее сохранился, а все остальное превратилось в пепел. Четверо солдат погибли, а оставшиеся в живых были ранены, некоторые — тяжело. В сражении погибла половина наших янакон, а еще пятеро умерли через пару дней от заражения ран и потери крови. Женщины и дети вышли из своего укрытия невредимыми: нападавшие не нашли погреб, где мы спрятали Сесилию с малышами. Семян у нас практически не было — только четыре пригоршни пшеницы.

Родриго де Кирога, как и все остальные, решил, что я во время битвы окончательно тронулась рассудком. Он на руках отнес меня к руинам моего дома, где в импровизированном госпитале все еще кипела работа, и осторожно положил на пол. На лице его была печаль и безмерная усталость. Он попрощался со мной, легко поцеловав в лоб, и ушел обратно на площадь. Каталина с помощью еще одной женщины сняла с меня кирасу, кольчугу и пропитанное кровью платье, в поисках ран, но ран на мне не было. Они помыли меня, как смогли, водой, оттерли мочалкой из конского волоса — ведь тряпок больше не оставалось — и заставили выпить полчашки ликера. После этого меня стошнило розоватой жидкостью, как будто я даже наглоталась крови.

Многочасовой гул битвы сменила мертвая тишина. Люди не могли пошевелиться, падали на землю там, где стояли, и оставались лежать на земле, все в крови, саже, пыли и пепле, пока женщины не стали поить их водой, снимать с них доспехи и помогать подниматься. Капеллан обошел площадь, чтобы осенить крестным знамением умерших и закрыть им глаза, а потом стал переносить к нам в госпиталь раненых, перекидывая их через плечо. Благородный конь Франсиско де Агирре был смертельно ранен, но усилием воли держался на дрожащих ногах до тех пор, пока нескольким женщинам не удалось стащить с него всадника; только после этого животное склонило голову и умерло еще до того, как упало наземь. У Агирре было несколько поверхностных ран, но тело у него оказалось настолько напряжено и негибко, что с него невозможно было ни снять доспехи, ни даже вынуть оружие из рук, так что его пришлось оставить в углу на полчаса, пока к нему не вернулась способность хоть немного двигаться. Потом кузнец пилой отрезал копье с двух сторон, чтобы его можно было вынуть из сжатой руки, и мне с помощью еще нескольких женщин удалось его раздеть, что было непростой задачей, потому что он был огромный и все еще неподвижный, как бронзовая статуя. Монрою и Вильягре, которые были в лучшем состоянии, чем другие капитаны, и распалены схваткой, пришла в голову безумная идея с горсткой солдат преследовать бежавших в беспорядке индейцев, но капитаны тут же обнаружили, что ни одна лошадь не может сделать ни шагу и нет ни одного не раненого солдата.

Хуан Гомес бился, как лев, весь день думая о Сесилии и сыне, спрятанных у меня в погребе, и, едва все вокруг немного успокоилось, побежал вызволять их из подземелья. В отчаянии он раскидывал землю с досок руками, потому что не смог отыскать лопаты: индейцы унесли с собой все, что смогли взять. Он рывком снял доски, открыл склеп и свесился в темное и тихое подземелье.

— Сесилия! Сесилия! — испуганно закричал он.

Тут из глубины ему ответил ясный голос его жены:

— Хуан, наконец-то ты пришел! А то я уже начинала скучать.

Все три женщины и дети благополучно пережили более двенадцати часов под землей, в полной темноте, в помещении, где было мало воздуха и совсем не было воды, не зная, что происходит снаружи. Сесилия обязала кормилиц давать младенцам грудь по очереди в течение всего дня, а сама постоянно была начеку, чтобы в случае необходимости защищать их с топором в руках. Погреб не заполнился дымом то ли по милости Девы Заступницы, то ли потому, что вход был завален землей, которой Хуан Гомес просто старался его замаскировать.

Монрой и Вильягра решили той же ночью послать гонца к Педро де Вальдивии, чтобы известить его о несчастье, но Сесилия, которая возвратилась из-под земли такой же величественной и прекрасной, какой была всегда, возразила, что ни один гонец не сможет справиться в таким заданием и погибнет, потому что долина кишит разъяренными индейцами. Капитаны, хоть и не привыкли слушать женщин, на этот раз сделали исключение.

— Я прошу вас послушать мою жену. Ее сеть шпионов всегда помогала нам, — вмешался Хуан Гомес.

— Как же вы предлагаете поступить, донья Сесилия? — спросил Родриго де Кирога, который был дважды ранен, крайне утомлен и изможден потерей крови.

— Ни один мужчина не сможет пройти через вражеские территории…

— Вы предлагаете послать почтового голубя? — со смехом перебил ее Вильягра.

— Нет. Женщин. И не одну, а нескольких. Я знакома со многими женщинами кечуа в долине, они будут передавать сообщение из уст в уста, и так оно достигнет губернатора быстрее, чем сто голубей перенесли бы его по воздуху, — заверила его инкская принцесса.

Так как времени на долгие дискуссии не было, решили послать сообщение двумя путями: тем, что предложила Сесилия, и отправить одного янакону, ловкого, как заяц, который попытается пересечь долину ночью и добраться до Вальдивии. К сожалению, этот верный слуга был застигнут рассветом и убит ударом палицы. Лучше и не думать, какая судьба постигла бы его, попади он живым в руки Мичималонко.

Вождь, должно быть, был разъярен неудачей, которую потерпели его воины; он не знал, как объяснить не ведавшим чужой власти мапуче с юга, каким образом горстка бородачей сумела справиться с восьмью тысячами его воинов. Не мог же он объяснить это тем, что какая-то ведьма стала подкидывать в воздух головы касиков, будто дыни. Его бы сочли трусом, а для воина это худшее, что только можно придумать, и его имя не вошло бы в эпическую историю племени, а стало бы предметом злых насмешек.

Система Сесилии сработала: послание достигло губернатора за двадцать шесть часов. Сообщение перелетало из одной деревни в другую по всей долине, пересекло леса и горы и достигло Вальдивии, который разъезжал туда-сюда в тщетных попытках найти Мичималонко, еще не понимая, что его обвели вокруг пальца.

Родриго де Кирога, обойдя руины Сантьяго и передав Монрою список потерь, пришел навестить меня. Вместо безумного василиска, которого он оставил в госпитале немногим ранее, он увидел меня обычную, более или менее чистую, в ясном уме и твердой памяти, помогающую раненым.

— Донья Инес… хвала Всевышнему… — пробормотал он, едва не плача от утомления.

— Снимайте доспехи, дон Родриго, надо осмотреть ваши раны, — отозвалась я.

— Я думал, что… Боже мой! Вы спасли город, донья Инес. Вы обратили в бегство дикарей…

— Не говорите так. Это несправедливо по отношению к этим мужчинам, которые так храбро сражались, и этим женщинам, которые так самоотверженно им помогали.

— Головы… Говорят, все головы падали на землю лицом к индейцам, и они решили, что это дурной знак, и потому отступили.

— Не понимаю, о каких головах вы говорите, дон Родриго. У вас мысли путаются. Каталина, голубушка! Помоги дону Родриго снять доспехи!

У меня было много часов, чтобы оценить свои действия. Я без остановок и передышек работала всю ночь и следующее утро, помогая раненым и стараясь спасти из догоравших домов все, что еще было можно спасти, но какая-то часть моего сознания все это время непрерывно говорила с Девой — я просила ее заступиться за меня, чтобы мне простился совершенный грех, — и с Педро. Я предпочитала даже не представлять себе его реакцию, когда он увидит, во что превратился Сантьяго, и узнает, что у нас больше нет заложников, что мы предоставлены воле дикарей, не имея никакого веского аргумента для ведения переговоров. Как я смогу объяснить ему то, что сделала, если я сама этого не понимаю? Сказать ему, что у меня помутился рассудок и я даже не помню, что произошло, было бы слишком абсурдным оправданием; к тому же я чувствовала стыд за тот гротескный спектакль, который я разыграла на глазах у капитанов и солдат. Наконец около двух часов пополудни 12 сентября усталость подкосила меня, и я проспала несколько часов на полу рядом с Бальтасаром, который вернулся на рассвете с окровавленной пастью и перебитой лапой.