Этой ночью я ее видел

Поэтому мне было безразлично, когда в среду на площадке для выездки, куда я по-прежнему приходил, появился ее муж. Он был в охотничьем костюме. Я звонил в часть, произнес он, но майор Илич сказал мне, что вы должны быть здесь. Некоторое время он смотрел на меня, словно ожидая каких-то объяснений. Очевидно, майор еще не в курсе, заметил он через некоторое время, после чего снова замолчал, что вы закончили занятия верховой ездой. Непонятно было, известно ли ему что-то или нет, мне же было все равно. Я соврал, что не хватило какой-то недельки, мне хотелось ее увидеть, хотя бы еще разок, госпожа Вероника заболела? Невозмутимый денди буравил меня своими голубыми глазками, почему бы вам не навестить ее, если вы решили, что она заболела? Не могу себе этого позволить, ответил я, я всего лишь ее инструктор верховой езды. Я чувствовал себя не лучшим образом при мысли, что она сочтет меня мелким обманщиком и лжецом, ну а вообще-то, что мне было делать? Вы могли бы позвонить ей, наверняка, ей было бы приятно. Я ответил, что постараюсь позвонить ей с КПП части. А сейчас я вернусь в штаб и скажу, что занятия верховой ездой с госпожой супругой, насколько я понял, закончены. Вы правильно понимаете, заметил он. Как будто она прекрасно ездит, она сама говорит, что ездит как польский улан, мне жаль, что я этого не видел. Он сдержанно улыбнулся. Несколько дней она еще отлежится, а потом мы едем на море. Она уже давно хотела провести сентябрьские дни в Далмации, говорят, это там самое лучшее время. Я надеялся, что он не заметил, как у меня дрогнули руки. Как сердце рухнуло в пропасть грудной клетки, этого он не мог слышать.

Итак, все кончено, подумал я, конец.

Если не ошибаюсь, с усмешкой произнес Лео Зарник, муж Вероники, повелитель ее души, блюститель ее здоровья, властелин ее тела, если я не ошибаюсь, сказал он, я как-то уже приглашал вас пострелять. И, правда, однажды он приглашал меня, я думал, что он забыл. Я как раз собираюсь в тир, произнес он, не составите мне компанию? Я хотел тут же отказаться от этого странного предложения, вспомнив шутки Вероники о том, что он нас обоих застрелит. Я ненавидел эти его стрелялки, его авто, его охотничий костюм, его зачесанные назад волосы, меня охватило желание схватить это ружье с заднего сидения и там же у машины хлопнуть его самого в выступающий под зализанными светлыми волосами высокий лоб. Необязательно теперь возвращаться в казарму, сказал он с усмешкой, раз нет занятий, так что мы можем пойти пострелять.

Мы отправились пострелять. В тире уже были несколько человек в охотничьих доспехах, Вероникин муж меня представил всем по очереди. Поодаль был стол, куда официанты подносили какую-то закуску и бутылки вина. Отметим потом успешное окончание занятий, сказал он. Ну, а теперь за дело. Мне стало ясно, что он валяет дурака, с самого начала. Он продолжал посмеиваться, но руки у него дрожали, и он промазал пять выстрелов подряд. Да и я был не лучше. Однако, взяв себя в руки, я сообразил, как обстоит дело. С денди все было ясно, он постарается изящно отделаться. Видимо, и Вероника решила завязать со мной. Подняв бокалы, он произнес: вообще-то, я слышал, что вас переводят на передний край. Я отставил бокал: откуда вам это известно? Вот свинья, подумал я, с трудом сдерживаясь, чтобы не ответить ему так, как следовало: мать твою, богатейскую, здорово ты это затеял. Надо было его прикончить там, в Любляне в тире. Но таких, как он, никто не застрелит, с ними ничего не случается, никогда, у них всегда ухмылочка на физиономии. Денди посмеивался: мне сказал майор Илич, мой хороший приятель. Я повернулся и пошел. Господин поручик, крикнул он мне вдогонку, так не забудьте позвонить.

Я не забыл. Я направлялся прямиком в казарму доложиться, в ожидании, когда меня вызовет майор Илич в штабе, набрал номер. Какой-то женский голос ответил, что я не могу говорить с Вероникой, потому что она больна. Когда я стал настаивать, тот же голос ответил, что я могу поговорить с ее мамой, госпожой Йосипиной, которая здесь гостит. Я повесил трубку, отмеряя шаги от окна до дверей, потом, хлопнув дверью, вышел в предбанник у кабинета командующего Илича. Он заставил меня долго ждать. Он сидел за столом, не поднимая глаз, когда я, стукнув каблуками, доложил о своем прибытии. Он подписывал какие-то бумаги, и одну из них через стол протянул мне. Если бы ты не явился, я бы за тобой послал, сказал он. У тебя назначение. Во Вране. На болгарскую границу. Ему трудно было сыскать место более далекое от Любляны. Я взял этот листок бумаги. А я как раз собирался спросить, промолвил я, куда вы меня пошлете? Значит, ты знаешь, сказал он. Знаю, ответил я, поэтому и явился с докладом. Ты хотел попросить меня, чтобы тебя оставили в Любляне? Я подумал, что, может, впрямь этого хотел, но это довольно-таки низко. Жалкое вымаливание позволения оставаться вблизи женщины, которую я обучал верховой езде. Я хотел… начал было я, но только это и смог произнести. Доверив тебе это поручение… начал он тихо. Продолжения не последовало. Может, он хотел что-то добавить про офицерскую честь. Я же хотел сказать, но так и не сказал, что мне по фигу, как он понимает офицерскую честь, что офицерская честь проявляется на поле боя, где можно погибнуть, там проявляется офицерская честь. Однако, этого я не сказал. Он наверняка хотел сказать, что я не достоин ничего иного, как чтобы меня разжаловали и послали в пехоту, где я буду глотать пыль и месить мокрую грязь. Конница плевать хотела на пехоту. Но и он ничего не сказал. Через три дня явись на доклад на полевой почте, номер здесь у тебя записан. Я перестал стоять по стойке смирно: хотелось бы знать, что все это значит, это все, что я произнес. Я не давал команды вольно, произнес майор, не глядя на меня. Я снова стукнул каблуками.

Можешь идти, произнес он, видеть тебя больше не хочу.

И я ушел. Мы встретились с ним еще раз лишь однажды. Тогда, когда все началось. Перед самым апрельским нападением на Югославию. Позже я слышал, что он сдал свою часть танковому корпусу немцев при Дравограде. Его отправили в лагерь, где он в ладу со своей офицерской честью, скорее всего, преспокойно пережил войну. Я же защищал свою и его офицерскую честь в кровавой Боснии и Лике и до последнего дня войны в словенских горах. Я мог бы уже тогда понять, что он трус, не будь он им, не стал бы слушать какого-то люблянского барина, а спросил бы меня о том, что случилось. Его это не интересовало, его не интересовало, что случилось, и что я думаю, можешь идти, сказал он, не удостоив меня даже взглядом, когда я, взяв под козырек, вышел за дверь.

Когда я оказался в коридоре, принесся вестовой: вам звонят в комнате для дежурных офицеров. Это была Вероника. Что происходит? Ничего, ответил я, ты разве не на море? Каком еще море? Лежу в постели с температурой под сорок. Она сказала, что это случается с женщиной, когда она укладывается в сентябре на сырую землю на лесной поляне. Она пыталась рассмеяться, но ее прервал сильный кашель. Сквозь кашель она проговорила, Лео сказал, что тебя переводят в другое место. Да, сказал я, на болгарскую границу. Я слышал ее дыхание. Это неправда, произнесла она спустя некоторое время. Правда, ответил я. Я больше не мог разговаривать. Извини, сказал я и положил трубку. Все, кто находился в комнате, смотрели на меня, по моему ощущению, насмешливо. Мне было безразлично. Я отправился в свой кабинет собрать вещи, но все время кто-то входил. Для того, чтобы посмотреть на офицера, которого, так сказать, перевели из-за того, что он проштрафился. Я решил, что займусь этим вечером, когда никого не будет, во время ночного дежурства. Да, Илич не забыл назначить меня еще и на ночное дежурство на прощание с Любляной. Я пошел за Вранцем, чтобы отвести его назад в казарму. На конюшне они стояли вместе с Лордом и странно смотрели на меня. С самого воскресенья никто не занимался их марафетом и не седлал. У меня слегка сдавило горло, когда Лорд остался один и смотрел в сторону дверей, в которых больше никогда не появится его приятель и его инструктор. Конец, адьё, Любляна, прощай, Вероника, привет, балканские горы, Вране и Морава.