Этой ночью я ее видел

Словения. Вторая мировая война. До и после. Увидено и воссоздано сквозь призму судьбы Вероники Зарник, живущей поперек общепризнанных правил и канонов. Пять глав романа — это пять «версий» ее судьбы, принадлежащих разным людям. Мозаика? Хаос? Или — жесткий, вызывающе несентиментальный взгляд автора на историю, не имеющую срока давности? Жизнь и смерть героини романа становится частью жизни каждого из пятерых рассказчиков до конца их дней. Нечто похожее происходит и с читателями.

Драго Янчар

Этой ночью я ее видел

1.

2.

3.

4.

5.

Вместо авторского послесловия

notes

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

Драго Янчар

Драго Янчар (р. 1948), прозаик, сценарист и публицист, обладатель многих литературных премий, окончил Высшую юридическую школу в Мариборе. Занимался журналистикой, заявил о себе как незаурядный эссеист, в 1971 г. выпустил первый сборник рассказов, в 1974 г. — первый роман «Тридцать пять градусов». Работал сценаристом на киностудии «Виба фильм» (Любляна). В настоящее время — главный редактор Словенской Матицы.

Многие произведения Янчара переведены на иностранные языки, в том числе и на русский, некоторые из них ощутили на себе руку советской цензуры — «Галерник» (1978, пер. 1982), «Северное сияние» (1984, пер. 1990).

Роман «Катарина, павлин и иезуит» (2000, пер. 2011) восемь лет пролежал на полке, переживая эпоху постсоветского безвременья. В этих, как и во многих других своих произведениях, писатель использует аллегорию и историческую перспективу для изображения трагического противостояния человеческой личности хаосу мироздания.

Этой ночью я ее видел

«Наши придуманные истории взяты из жизни».

Г. Х. Андерсен

1.

Этой ночью я видел ее как живую. Она ступала по проходу посередине барака между нарами, где безмятежно спали мои товарищи. Остановившись у моей постели, она некоторое время задумчиво смотрела на меня, как-то отрешенно, как это бывало всякий раз, когда она не могла заснуть, бродя по нашей мариборской квартире; постояв у окна, она присела на постель, а потом снова подошла к окну. Ну что, Стева? произнесла она, тебе тоже не спится?

Голос у нее был глухой, низкий, почти как у мужчины, но какой-то невыразительный, тусклый, как и ее взгляд. Я поразился тому, что узнал его, до того это был в точности ее голос, с годами затерявшийся где-то вдали. Ее образ я мог представить своему мысленному взору в любой момент, ее глаза, волосы, губы, да и тело тоже, которое столько раз в бездыханном изнеможении приникало ко мне, но вот ее голоса я никак не мог вспомнить; у человека, которого долго не видишь, сначала пропадает голос, сам звук, его краски и тембр. Я очень долго не видел ее, сколько же? задумался я, лет семь, не меньше. Меня прошиб озноб. И хотя на дворе стояли последние майские ночи, и весна шла на убыль, весна страшного сорок пятого, несмотря на то, что уже все пробуждалось навстречу лету, и на улице потеплело, а в бараке было даже душно от нагретого испариной дыхания похрапывающих мужских тел, я похолодел от одной лишь этой мысли. Семь лет. Семь долгих лет пройдет, когда-то пела моя Вероника, семь долгих лет пройдет, нас снова встреча ждет, пела она эту словенскую народную песню, которую особенно любила, когда бывала грустна и смотрела таким же вот отрешенным взглядом, каким смотрела на меня теперь, и только знает Бог, когда семь лет пройдет. Мне хотелось сказать, как хорошо, что ты пришла, пусть и через семь лет, Вранац по-прежнему со мной, если тебе захочется его увидеть, пытался я сказать, он там, за оградой, вместе с другими офицерскими лошадьми, ему хорошо, можно носиться по лугу и не обязательно стоять в стойле, у него хорошая компания, но и он стосковался по твоей руке… так же, как и я тоскую, хотелось мне выговорить, но голос застрял в горле, какое-то невнятное мычание срывалось с моих губ вместо слов, которые мне нужно было произнести. А я думал, ты живешь в поместье у словенских гор, собирался я сказать, а ездишь ли ты там верхом? Я протянул руку, чтобы прикоснуться к ее волосам, но она увернулась, сказав, мне пора, ты ведь знаешь, Стева, я не могу остаться.

Я знал, что она не может остаться, как не могла остаться тогда, семь лет назад, когда навсегда ушла из нашей мариборской квартиры, раз она не могла остаться там, как же ей остаться здесь, в бараке лагеря для военнопленных среди спящих офицеров королевской армии, над которыми бдит висящая на стене при входе фотография молодого короля в форме гвардейского офицера, рука которого покоится на сабле, фотокарточка короля, оставшегося без королевства, среди верноподданных, оставшихся без отечества. Тут что есть мочи заржал конь, клянусь, что это был Вранац, может, она заглянула к нему, прежде чем уйти совсем, может, он заржал от радости, почуяв ее близость, а может, оттого, что она, как когда-то, положила ему руку на ноздри и сказала: Ну, Вранац, теперь я начну тебя седлать.

Это было ночью, а теперь наступило утро и отовсюду по периметру лагеря стекались солдаты к утреннему подъему флага, каждое утро мы всё так же поднимаем флаг, армия без оружия, при входе толкутся английские военные и скуки ради наблюдают за утренней сумятицей разоруженных бойцов королевской армии, выходящих из палаток, офицеров, размещенных в бараках, готовых к броску через словенские горы в глубь боснийских лесов, где по получаемым сводкам, набирает силу сопротивление не согласных с коммунистической властью. Смотрю на свое отражение в зеркале и понимаю, что больше ничего нет, нет ни Вероники, ни короля, ни Югославии, мир раскололся вдребезги, как это треснувшее зеркало, из которого на меня смотрят фрагменты моего небритого лица. Никакой охоты нет намыливать его и бриться; тем не менее, затянув ремень, поправив форму, я отправился на место сбора; всматриваясь в свое лицо, над которым этой ночью склонилась Вероника, я спрашивал себя, как она вообще могла меня узнать. И вообще, я ли это, Стеван Радованович, майор, командир конного эскадрона 1-ой бригады, тот самый бывший капитан Дравской дивизии, которого в Мариборе бросила жена, и над которым за спиной посмеивались все его бойцы? Теперь никто над ним не смеется, вообще никто ни над кем не смеется, потому как никому не до смеха, сейчас все скорее достойны жалости, поверженная армия, которую выжили из дома ничего не смыслящие в боевом искусстве и тактике коммунистические умники, да и мое ли это лицо вообще, эти глаза, этот нос, эти щеки в отражении треснувшего зеркала, висящего на стене умывальника в бараке. Эти круги под глазами, следствие бессонных ночей, похожи на синяки, проседь на висках, потрескавшиеся губы и зияющая дыра в ряду пожелтевших зубов. Вот дыра, на этом месте когда-то был зуб, всего месяц назад, тогда у стены крестьянской хибары рванул снаряд, выпущенный из миномета в горах над Идрией, и осколок камня или железяки прямиком угодил мне в рот, отчего я в тот же момент залился кровью, а после, как пришел в себя и смыл кровь, оказалось, что я, слава тебе Господи, только переднего зуба лишился, губы разнесло, до сих пор в трещинах, а зуба одного не досчитался, где-то там у итальянской границы, к которой мы отступили для рекогносцировки, как было сказано, чтобы ударить в тыл, как было сказано, чтобы затем у Пальмановы мы, тем не менее, сдались. Сдались, ну а как иначе, хотя было заявлено, что англичане наши союзники, что мы с ними сообща ударим по коммунистам. Несколько дней у нас еще было оружие, потом поступил приказ сдать его, то есть мы позволили английским солдатам позорно разоружить нас, офицерам, сохраняя честь, оставили револьверы без патронов, на днях же и те отобрали, этот последний знак воинского достоинства, мы больше не армия, это конец, крышка Королевству Югославии, конец света.