Страница 3 из 10
Следующий шаг был намного сложнее. Нужно было найти человека в сенате, которого можно было бы противопоставить Антонию. И таким оказался Цицерон.
С первой же встречи с ним, он постарался произвести на старика самое выгодное впечатление. Нащупал две тайные струнки в его характере — ненависть к Марку Антонию и непомерное тщеславие — и умело воспользовался ими. В каждой новой беседе он заискивал перед Цицероном, изредка, словно по ошибке, называл его отцом и рассказывал всевозможные сплетни о ночных дебошах Антония. В конце концов старик не устоял и выступил в сенате с речью против Марка Антония, обвиняя его в пьянстве, разврате, открыто называя наглецом и негодяем.
"Ты был шлюхой, доступной всем!", "Проснись и выдохни винные пары", — услышали тогда изумленные отцы-сенаторы. Вскоре Цицерон вошел в такую силу, что изгнал из Рима Антония, выслав против него войско, и даже убедил сенат облечь его, Октавиана, всеми знаками преторского достоинства...
Воюя против Антония, он даже не подозревал, что судьба вскоре снова сведет его с ним лицом к лицу и не просто сведет, а сделает родственниками.
"Да-да, — пробормотал Октавиан. — Именно так оно и было — родственниками. А что мне оставалось делать?"
Сенат — это сборище продажных и бездарных людей — отказал ему даже в триумфе, нагло заявив, что он не дорос до него.
Ох, и разозлило это его тогда!
Наметив план новых действий, он начал отпускать пленных, словно ненароком говоря хвалебные слова в адрес их полководца Антония. Когда же тот с Лепидом, собрав новую армию, двинулся ему навстречу, то вместо сражения, о котором умолял его насмерть перепуганный сенат, предложил... мир. И этот мир был тут же принят.
О, это был ход, достойный хитроумного Одиссея! Ради укрепления союза он выдал за Антония сестру Октавию, которая безропотно пошла за развратного и грубого пьяницу в угоду его политике.
Втроем — он, Антоний и Лепид — они пролили столько крови, сколько не помнил Рим со времен Суллы. И первой жертвой стал... Цицерон. Антоний потом часто хвастался, что его голову, с проколотым булавкой языком, он установил на своем обеденном столе...
"Бедный старик! — с несвойственной для него жалостью подумал Октавиан. — Как должно быть проклинал он тот миг, когда доверился мне. Но я вынужден был пожертвовать 10 им так же, как потом пожертвовал Лепидом, Антонием, Клеопатрой. Впрочем, — поджал он губы, — Клеопатра не римлянка... И как не хватало ее в сегодняшнем триумфе!
Октавиан вспомнил, как впервые увидел Клеопатру после окончательной победы над Антонием. Она бросилась к его ногам: нечесаная, с расцарапанной грудью, покрытой струпьями.
"Неужели эта женщина могла очаровать Цезаря и Антония?" — с изумлением и отвращением думал он, глядя на нее.
И все же это была Клеопатра, царица Египта, которая, по его планам, должна была придать вес его триумфу. И он принялся старательно разыгрывать великодушного победителя. Говорил, что ей нечего бояться, обещал, что все обернется для нее намного лучше, чем она ожидает. Он был уверен, что она поверила ему. .
Тем неожиданнее оказалось известие, что Клеопатра покончила с собой. Крошечная змейка, принесенная рабынями в ее комнату, оборвала жизнь последней царицы из рода Птолемеев. О, это была прекрасная актриса! Она перехитрила его, разгадав замысел. Но лет худа без добра — этим она научила его быть более осторожным и предусмотрительным. Эта наука должна пригодиться ему в самом ближайшем будущем, если он не хочет повторить участь Цезаря.
"Цезарь, Цезарь! — вставая с ложи и принимаясь ходить по кабинету, без особого сожаления, подумал Октавиан. — Такие победы, такие планы, и такой бесславный конец!.."
А все потому, — нахмурился он, останавливаясь у стола и машинально перебирая лежавшие на нем листы папируса, — что власть Цезаря не имела официального названия.
Каждый именовал его как вздумается: Марк Антоний — спасителем римского народа.
Брут с Кассием — тираном и душителем республики. Цицерон — врагом отечества.
Луций Котта и вовсе предложил провозгласить его царем! Выкрикивал на форуме отрывки из пророческой книги, в которой записано, что победить ненавистных парфян может только царь.
Упоенный властью Цезарь забыл, что испокон веков у римлян был и есть более ненавистный враг, чем парфяне, хитрые сирийцы или свирепые галлы — царская диадема на голове соотечественника. Он открыто надсмеялся над древним законом, который обрекает на смерть каждого, кто станет стремиться к царской власти, и жестоко поплатился за это. То, что не посмел сделать суд, совершили кинжалы заговорщиков.
Октавиан прищурился, блуждая невидящим взглядом по листам папируса и, отодвинув на край стола все эти ненужные теперь указы, еще вчера обещавшие ему власть и роскошную жизнь, снова заходил по кабинету.
Нет, он, Октавиан, не станет провозглашать себя пожизненным диктатором и бессменным консулом.
Не поставит себе золотых кресел в сенате и суде.
Не прикажет устанавливать свои статуи рядом со скульптурами богов и царей Рима.
Не будет строить роскошный дворец и обзаводиться золотой посудой.
—Нет! — пробормотал, останавливаясь, Октавиан, — Пусть я буду жить не так, как хотел бы, но зато буду жить! И… властвовать. Да-да, властвовать! Конечно, для этого придется потрудиться и намного больше, чем со стариком Цицероном. Для народа я должен стать образцом простоты и скромности. Для отцов-сенаторов — восстановителем республики. А для друзей...
Он прошел к двери и ударом руки распахнул ее:
— Марк! Гай! Не устали еще помогать Ливии?
— Напротив, Цезарь! — донесся до него голос Агриппы. — Это так интересно.
Меценат предлагает устроить во время пира торг на картины, повернутые лицом к стене!
- Да-да! — подтвердил Меценат. — И поставить рядом с картинами эллинских мастеров пустые полотна!
—Я вижу, вы изрядно поработали! — усмехнулся Октавиан. — А теперь поднимайтесь ко мне!
Агриппа и Меценат, впервые оказавшись в кабинете Октавиана, с интересом осмотрели его.
Лицо Агриппы вытянулось при виде мебели и свитков папируса — ничто не напоминало здесь о прекрасных Сиракузах.
Предложив друзьям сесть, Октавиан разлил по кубкам вино и спросил:
—Ну, и что посоветуете мне, триумфатору, делать дальше? Уйти в частную жизнь или...
Пока Меценат соображал, что скрыто во второй части вопроса, Агриппа, со свойственной ему простотой, ответил:
—Хотя я немало извлек благ из твоего единовластия, но советую тебе отказаться от него.
—Да? — с деланным интересом переспросил Октавиан.
—Да, Цезарь, — упрямо повторил Агриппа. — Я пойду за тобой, чтобы ты ни решил, но сейчас советую — откажись. Равноправие хорошо звучит не только на словах. Оно — верх справедливости. Разве не справедливо, чтобы решительно все было общим у тех людей, которые имеют общую натуру и общее происхождение? Если они воспитаны на одних и тех же законах? Отдали, наконец, за отечество все силы?
Устав от длинной фразы, Агриппа приложился к кубку и, поставив его на стол, задумчиво 12 продолжил:
—При республике и благо и беды для всех одинаковы. Люди вместе молятся, чтобы всем им на долю выпало самое лучшее! При единовластии же каждый станет думать только о себе.
Все начнут ненавидеть друг друга. И будут правы, потому что тогда в благоденствии одного будет заключен ущерб для другого, а в несчастье — выгода. Поверь, Цезарь, я повидал немало царств и сужу об этом не понаслышке. И потом, здесь не Далмация или Египет, а Рим. Трудно сокрушить нашу народную массу, которая пятьсот лет прожила при свободе.
Еще трудней это будет сделать сейчас, когда мы со всех сторон окружены врагами.
—Браво, Марк! — усмехнулся Октавиан. — Клянусь Юпитером, это самое интересное из всего, что я когда-либо слышал от тебя! А что скажешь ты, Гай?
Меценат пожал плечами, словно выражая недовольство тому, что его вынуждают поделиться самыми сокровенными мыслями, и, стараясь как можно меньше раздражать Октавиана своим обычным многословием, ответил: