Страница 9 из 19
Расхаживая между рядами и созерцая затылки студентов, склоненных над осенними письменными работами, он понял, что потерял свое двойное зрение, что больше не видит за этим миром какие-то другие миры. Оно было при нем, сколько он себя помнил, а ускользнуло так, что он даже и не заметил. Он становился кем-то другим, чем-то новым.
Дико было думать, что другие по-прежнему ездят охотиться, устраивают приемы, собираются каждый полдень в высочайшей башне Белого Шпиля. Что Джулия занимается бог весть чем на Той Стороне. К нему это больше отношения не имело. Это, как выяснилось, была не его история, а всего лишь временное отклонение, которое он в должное время исправил.
Временами он, правда, еще искал на небе четко прорисованный филлорийский месяц. Здешняя луна по сравнению с ним выглядела бледной и потертой, как старая монета.
Здесь, всего в ста милях севернее Манхэттена, зимы были куда холодней, глубже, решительней, чем в Нью-Йорке. Брекбиллская зима, наступая на три месяца позже обыкновенной, отменяла все взлеты и посадки всерьез. В реальном мире настал февраль, когда птицы и растения начинают проявлять умеренный оптимизм, но Брекбиллс тонул в ноябрьских снегах полуторафутовой глубины.
Сам став учителем, Квентин понял, почему препсостав никогда не пытался улучшить брекбиллский климат: он хорошо помогал сосредоточиться на учебе.
Поначалу студенты скакали по снегу и подкидывали его вверх блестящими облаками, но это им быстро надоедало. Квентин видел воочию, как радость и полнота жизни сменяются унылой зубрежкой. Кто-нибудь из профессоров время от времени предлагал продлить зиму на весь учебный год, но до этого пока еще не дошло.
Квентин тоже занимался наукой. Он насчитал на загадочной странице двадцать предложений (плюс еще два некомплектных в начале и конце) и 402 слова. Выписал каждое слово на отдельный листок и оклеил ими свою комнату; слова, чем-то связанные между собой, соединялись длинными меловыми линиями. Он буквально жил внутри этой страницы, и ее расшифровка поглощала все его свободное от занятий время. Математические вычисления он производил карандашом на бумаге. На компьютере магические уравнения не решишь: он будет просто выплевывать бессмысленные ответы, пока окончательно не зависнет. Тут требуется мозги приложить.
Его усилия не пропали даром: страница понемногу раскрывала мысли, заложенные в словах, как в бутонах. Они разворачивали перед Квентином скрытые измерения, взамодействовали между собой самым неожиданным образом и предлагали ключи к разгадке куда более таинственного, обширного целого, то есть книги, откуда эту страницу вырвали. Это был, по всей видимости, трактат о связях между магией и материей.
На Земле эти понятия существуют раздельно: объект можно заколдовать, но он так и останется частицей материи, а чары – частицей магии. Как если бы брусок металла получил магнитный заряд. Но в Филлори, как знал (по крайней мере, подозревал) Квентин, магия и материя суть одно и то же. Магия существует и на Земле, но Филлори есть магия сама по себе: в этом и состоит фундаментальная разница между ними.
Теория, однако, не была сильной стороной Квентина. Он, так и оставшийся в душе физиком-практиком, задавался вопросом, можно ли – в правильных условиях и при достаточном количестве энергии – сделать волшебной земную материю. Напитать ее магией, спаять воедино без швов, как в Филлори. Крамольная мысль, на грани запретного, но слишком заманчивая, чтобы не попытаться по крайней мере. Квентин реквизировал заброшенную подвальную лабораторию, но даже его обновленных способностей не хватало, чтобы перенести изящные абстракции с заветной страницы в вещественный мир. Он либо терпел полный крах, либо высвобождал огромный сгусток энергии, наполнявший комнату льдисто-голубым светом и едва не сдувавший противоиспарительные защитные чары. Для обеспечения безопасности он заключал экспериментальные образцы в плотные, клейкие, полупрозрачные силовые пузыри, не видя толком, что там внутри происходит. И что бы он стал делать, если бы опыт оказался удачным? Что толку в волшебных предметах, если они не служат определенной цели? Это все равно что ответ, к которому надо еще подобрать вопрос. Не мальчик уже, пора подумать о создании чего-то полезного – вот только чего?
Как-то вечером, стоя один в преподавательской гостиной с первым бокалом вина, Квентин достал из кармана филлорийские часы – они так и не пошли, но ему нравилось носить их с собой. Вместе с ними вынулся какой-то конверт. Письмо, напечатанное на пишущей машинке, с изысканной учтивостью приглашало Квентина прибыть в такой-то книжный магазин такого-то марта: ему хотят предложить работу, которая, возможно, заинтересует его. Подпись словно птичьей лапой накарябали.
Так-так! В нем ожили былые стремления. Еще одна тайна, требующая разгадки. Классический пропуск в приключение, как бывало.
Именно что бывало. Все в прошлом. Он вполне доволен своей настоящей жизнью – даже счастлив, можно сказать. И у него уже есть работа. Квентин бросил письмо в огонь. Прошлое позади. Его дом здесь, а все остальное – фантазия.
Глава 5
Элиот хмуро разглядывал лорианского чемпиона. Боец, поперек себя шире, принадлежал к другому этническому типу, чем большинство его соотечественников. Лорианцы, как правило, настоящие викинги: рослые, блондинистые, бородатые, подбородок кирпичом, грудь колесом, а у этого рост от силы пять футов шесть дюймов, голова бритая, лицо как у Будды (или как суповая клецка). Не иначе азиатская ДНК примешалась. Гол до пояса, хотя на дворе не жарко, кожа цвета кофе с молоком маслянисто блестит (хотя он, может, просто вспотел).
Круглое пузо чемпиона нависало над поясом, но в целом этот парень достаточно устрашал. На спине тугой полумесяц мышц, руки как ляжки, и бицепсы неслабые, судя по их объему. Оружие его, не совсем обычное, представляло собой шест с остро заточенным косым крестом на конце, и все как-то сразу чувствовали, что боец способен нанести им немалый урон.
Когда он вышел вперед, лорианцы загрохали мечами по щитам. Вот, мол, смотрите: пусть он малость смешон, но вашего точно завалит, а посему тройное ура в честь его и Крома, или как там зовется наш бог. Не такие уж они, выходит, моноэтнические, но филлорийского поединщика их боец все равно не завалит, поскольку филлорийский поединщик – это сам Элиот.
Вопрос, стоит ли выставлять верховного короля против первого силача лорианских захватчиков, вызвал немало споров, но Элиот, движимый как тактическими, так и личными мотивами, уже принял решение. Королевскую карьеру он начал в довольно декадентском, не сказать порочном, ключе, но постепенно вошел в роль и стал относиться к ней все серьезнее. Пришла пора показать всем, включая себя самого, что он король не понарошке, а по сути своей. Пустить, буквально и публично, кровь из носу.
Он выступил из своих рядов, где, разумеется, тоже подняли шум. Молодцы ребята. Элиот улыбнулся – кривовато из-за дефектной челюсти, но непритворно. Нет во вселенной большего счастья, чем слышать, как приветствует тебя твой королевский полк, в котором помимо людей воюют и нелюди. В верхнем регистре – ультразвуковой посвист эльфов; для них эти военные дела одна глупость, однако они все же участвуют по той самой причине, по которой все остальное делают: для прикола. Нетопыри пищат, птицы галдят, медведи ревут, волки воют, конеглавы – пегасы, единороги и обычные говорящие лошади – ржут, естественно. Грифоны и гиппогрифы тоже галдят, но ниже, в баритональном тембре – кошмарные звуки. Минотавры мычат, существа с человечьими головами – единственные, кого Элиот до сих побаивается – вопят. Сатиры с дриадами еще ничего, а вот мантикоры и сфинксы хоть на кого жуть нагонят.
И так далее, вплоть до нижнего великанского регистра, басов и топота. Глупо, конечно: выставил бы своим бойцом великана, и тот мигом трансформировал бы квадратного лорианца в лепешку. Впрочем, это было бы неизящно.
Весть о лорианском вторжении даже как-то взбодрила Элиота. Созываем знамена, выступаем на войну! Вспоминались древние протоколы и формулы. Оружие, доспехи, сбрую, фляги – боевые, а не парадные – извлекали из кладовых, чистили, полировали и смазывали. Походное снаряжение пахло, кроме пыли, легендарными победами и славными подвигами. Элиот упивался ароматом эпической старины.