Страница 137 из 230
-- Ну, да, я люблю его,-- сказала она, подумавши, и улыбнулась.
Никогда я не забуду этой улыбки; я понял после, как она была насмешлива.
Прошло еще сколько-то дней; я так и ждал, что вот-вот матушка пришлет письмо с просьбой дать мне лошадей, то есть, попросту, велит мне приехать. Не хотелось мне так скоро и, быть может, навсегда расстаться с Лизой. Моя дружба к ней и все наши отношения без присутствия старухи, которая не шутя начинала ревновать и подозревать меня, не имели бы и сотой доли того интереса и той привлекательности, почти романической. Я знал, что ей за меня часто достается, что ее бранят за то, будто бы она со мной кокетничает и поблажает мне. Я готов был за нее в огонь и в воду, боялся ее выговора больше, чем Аграфены Степановны; слушая ее речи, я задавал себе тысячи вопросов насчет будущей судьбы ее. Что, если, думал я, Скандинавцев приедет свататься, а старуха ему откажет, что станет делать Хрустин? Что, если Хрустин скажет: это не мое дело, распоряжайтесь как знаете! Болтовня с Катей также наполняла значительную часть моего свободного времени. Я уже боялся заходить к больному отцу ее, а вызывал ее.
-- Нет ли у вас письмеца к Скандинавцеву? -- говорил я. -- Давайте, я снесу.
-- Теперь нет, а когда будет -- пожалуй.
-- А нет ли у вас варенья?
-- Варенье есть.
-- Нельзя ли в огород принести -- мы его отведаем.
И Катя с хохотом начинала из своих рук кормить меня.
Так шло время. Вдруг я стал замечать, что Лиза переменилась ко мне, и не только ко мне -- вообще переменилась.
Раз как-то я хотел спросить ее на ухо, позволит ли она мне идти к Скандинавцеву? Она мне отвечала вслух так, чтобы слышала бабушка:
-- Что у вас за привычка говорить шепотом, словно вы боитесь; говорите громко, как и все.
И не на мне одном отразилось это странное, как будто желчное расположение духа: за пустяки какие-то рассердилась она на свою девушку; купаться перестала ходить, и напрасно я звал ее в сад.
-- Зачем в сад? -- отвечала она, стоя на балконе, и вслед за этими словами, как бы назло мне, уходила в задние комнаты.
"Неужели, -- думал я, -- Аграфена Степановна ее испортила?"
В самом лице ее произошла перемена: она похудела в четыре дня так, как будто была больна целую неделю. Напрасно я спрашивал ее: что с ней? здорова ли она? Лиза отвечала с досадой:
-- Разве вы не видите, что я здорова!
Наконец, однажды в сумерки, я застал ее одну в гостиной; она сидела в креслах бледная, как мрамор, и, приподняв брови, смотрела в угол на образ божьей матери, и, быть может, внутренно молилась. Этим образом когда-то благословили покойную ее мать. Когда я молча сел против нее в другое кресло, она опустила глаза и посмотрела мне в лицо с такой сокрушительной грустью, что у меня сердце сжалось и чуть-чуть не покатились слезы. "Боже мой, -- подумал я, -- что случилось и отчего она в несколько дней переменилась так, что я едва узнаю ее?"
-- Кузина, отчего вы так грустны?
-- Не понимаю, из чего вы это заключаете,-- отвечала она.
-- Не сказал ли он вам, что скоро уедет или что-нибудь...
-- Ну, да, да, оттого! -- проговорила она, быстро обернувшись с тревогой на лице и как будто испугавшись, что меня подслушали!
-- Не спрашивайте меня...-- она встала и заглянула в дверь,-- сделайте милость, не спрашивайте, вы знаете все, и больше нечего знать.
На другой день после такого странного разговора Лиза показалась мне еще страннее: целый день сидела за работой, смеялась надо мной, говорила, что придется мне скоро ехать в город.
-- А вы,-- спросил я,-- скоро ли к нам приедете?
-- Я не люблю города,-- отвечала она с гримаской,-- что там? пыль, камни, стукотня, избави бог, какая скука!
-- Неужели вам здесь лучше?
-- Несравненно лучше!
Я ушел, кажется, к Кате варенье есть, потом -- это уж было вечером -- нашел в саду Хохлова с Андрюшей, присоединился к ним, отведал, поспели ли яблоки; одно из них зашвырнул, другое покатил вдоль дорожки. Нагулявшись, почти усталый, шел я вместе с ними домой, то есть на балкон, вдруг навстречу нам Лиза.
-- А! -- сказала она; это "а!" вылетело как будто из больной груди, но лицо ее казалось спокойным.-- Вы куда?
-- Домой, устали.
-- А я так засиделась, целый день сидела, так хочется побегать. Догоните меня.
И с этим словом, как серна, бросилась она в куртину, я за ней, Андрюша также. Но он упал и заохал. Я один в кустах догнал ее, и не знаю, кто кого поймал за руку -- я ее или она меня.
-- Отнесите,-- сказала она, страшно запыхавшись; грудь ее так сильно поднималась, что она едва выговорила: -- Сейчас, к Скандинавцеву!
Бумажка, свернутая и запечатанная облаткой, мигом очутилась в руке моей; я сжал ее.
Поцеловав кузину в плечо, как верный ее раб, и не сказав ей ни слова, я побежал, наткнулся на Андрюшу и остановился, чтоб не показать ему вида, что я бегу с намерением.
-- Что, поймали? -- спросил он.
-- Еще бы? Как раз поймал.
-- Куда ж вы?
-- Да руку обжег крапивой.
-- О! больно обожгли, покажите.
-- Вот еще, показывать!..
-- Андрюша не поймал меня, ему стыдно, -- сказала Лиза, поправляя на голове гребень.
-- Смотри ты! -- сказал мне Хохлов, заложа руку за пазуху.
-- Не твое дело,-- сказал я Хохлову и пошел сперва шагом, потом рысью; чтоб не огибать сада, я перелез плетень и очутился на гумне, оглянулся, не видят ли меня из окна дома, юркнул между скирд и вышел на ту дорогу, по которой тому назад недели полторы мы шли из рощи. Я не шел -- летел, я не чувствовал усталости и в пять минут уже был на полдороге к мельницам. Душа моя ликовала, сердце стучало шибко, как будто нечто необычайное случилось. Она удостоила-таки меня своего доверия, поняла-таки наконец, что я могу быть бескорыстно предан ей... да, пусть меня истерзают до полусмерти, если выдам тайну милой Лизы.
Так или почти так восторженно думал я, быстрыми шагами приближаясь к знакомому мне палисаднику.
-- Отоприте, эй, кто там! -- закричал я в калитку.
Пижон залаял. Слава богу, подумал я, он дома: я так боялся, что его дома нет.
Мальчик, одетый казачком, пришел отодвинуть засов и впустил меня.
Я застал Скандинавцева стоящим посреди комнаты с расставленными ногами и в охотничьем картузе. Он как будто пол разглядывал, о чем-то крепко думал.
-- Пойдемте в палисадник,-- сказал я, заметив мальчика, который стоял у дверей,-- мне нужно сказать вам два словечка.
Он с любопытством посмотрел мне в глаза, и мы вышли.
-- Что такое, молодой человек? -- сказал он, обогнув рукой мою голову.
-- Записочка.
-- А! От кого?
-- От кузины,-- шепнул я, вспыхнув.
-- От Лизаветы Антоновны, ну, давайте.
Он взял записку, развернул ее, прочел менее чем в одну секунду и положил в боковой карман.
-- Ну,-- сказал он, подумавши,-- скажите ей, что ее просьба будет исполнена.
-- А вы не напишете?
-- Если можно не писать, так зачем? Ну... а признайтесь,-- прибавил он,-- ведь влюблены в кузину, а? признайтесь!
Подобной шутки в эту минуту я не ожидал от Скандинавцева. "Как,-- подумал я,-- считать меня таким дураком!"
-- Если б я не был к ней равнодушен, я бы не понес к вам ее записочки.
-- Э! да какой же вы мастер отвечать, право, мастер! ай да молодой человек! я от вас не ждал... хотите чаю?
-- Нет-с, не хочу.
-- Да вы еще, кажется, и сердитесь. Вам, быть может, хочется непременно и от меня отнести записку.
Мне действительно этого сперва хотелось, и я удивляюсь, как Скандинавцев мог так вдруг понять мое желание, даже и во мне-то шевельнувшееся бессознательно.
-- Ничего мне не хочется,-- сказал я,-- ничего! Прощайте! Я расскажу ей, как вы принимаете от нее...