Нефор

Жил Гарик один, в просторной квартире, доставшейся ему по наследству. Стены его комнаты были обклеены – как обоями – журнальными постерами. Между портретами Хэтфилда, Кобейна, Кидиса и братьев Самойловых, встречались экзистенциальные ребята и революционная символика. Что же до Сартра с Че, к ним Гарик относился с уважением, граничащим с преклонением.

Отец его, Геннадий Андреевич Бессонов, ещё три года назад пользовался уважением в городе и был почётным его гражданином. Этого тощего, высокого интеллигента, в прошлом физика-ядерщика с целым возом регалий, патентов и наград, ценили за взвешенность и рассудительное спокойствие. Если кто-то когда-то и слышал, как Геннадий Андреевич повышает голос, то, видимо, хранил этот секрет, как Ельцин – тайну кодов ядерного чемоданчика.

Гарик часто слышал, что во всём, кроме характера, пошёл в отца. Но вся научно-техническая составляющая Бессонова-старшего обновилась в Бессонове-младшем до строго гуманитарной версии: Гарик не отличал синус от косинуса ровно так же, как его отец не различал ни минора, ни мажора.

Мать Гарика, Дарья Максимовна, все восьмидесятые заведовала продовольственным магазином.

Словом, жили хорошо.

«Хорошо» подошло к концу за неделю до совершеннолетия Гарика, когда Геннадий Андреевич зарезал спящую супругу прямо в постели любовника, оказавшегося по совместительству крупным сотрудником органов правопорядка.

Бессонова Г. А. немедленно поместили в камеру, где на следующий же день он скоропостижно скончался при невыясненных, как водится, обстоятельствах.

Гарик остался один в квартире, где полтора месяца гонял чертей. Когда закончились деньги, он продал кое-что из родительской мебели – для поддержки штанов – и устроился в периодический «Градский рабочий», где по удачному стечению обстоятельств требовался молодой графоман, знакомый с тщедушным миром городской культуры – как формальной, так и наоборот.

Играя в единственной панк-группе города, Гарик всей душой, ежеминутно мечтая его покинуть, ненавидел Градск.

Небольшой городок под безымянным названием был окружён промышленной зоной и насчитывал не больше ста тысяч душ. Основанный после войны, молодой и развивающийся, он соблазнял перспективами советских людей даже с окраин империи. И они, тайно похоронив в душе идеи всеобщего социалистического равенства, полные упований, целыми семьями переезжали в Градск.

Кормился город за счёт бесчисленного множества химико-металлургических заводов, оцепивших его плотным кольцом. Тяжёлой промышленностью зарабатывала на жизнь добрая, но в силу вредности производства преждевременно из этой же жизни уходящая, половина горожан.

Долгое время молодой город рос и крепнул, застраиваясь новыми микрорайонами, школами, кинотеатрами и дворцами культуры. Но к наступлению девяностых пришёл в запустение и помалу начал дичать. Вместе со страной. Кинотеатры пустовали, телевизор рассказывал, что Марадона подсел на кокаин, «Технология» пела про кнопку и полчаса, а родители, помирая, оставляли детям треснутые стены хрущёвских двушек.

Денег не стало.

К середине девяностых безработица выдавила на улицы крыс и шакалов, запустив кривую криминальной статистики в космос. В 1995-м разбои и грабежи в Градске будничным явлением уже стали, убийства – становились. Наркотики – умеючи – можно было купить в ларьке, а рэкет и вовсе стал частью системы налогообложения.

Культурная жизнь, меж тем, бурлила. Распускаясь сочным бутоном, плюясь ядом на всё вокруг, животрепещущее тело искусства питалось кризисом – благодатнейшей и единственно возможной для себя почвой.

Атмосфера Градска середины девяностых падала на город проекцией Лондона середины семидесятых. Молодёжь чётко разделялась на гопников и неформалов. Причём, ни у тех, ни у других не существовало возрастных рамок. Случались бабульки предсмертных лет, настойчиво требовавшие от человека в бандане внятного ответа на вопрос «Чё это у тебя на голове написано?». Ответ вроде «Нирвана, бабушка» старушек не удовлетворял, и они настойчиво дублировали вопрос. Такое внимание для каждого неформала Градска было неизбежной составляющей стояния в очередях, сидения в транспорте, и вообще любого социального взаимодействия.

Неформальная среда, в свою очередь, состояла из музыкантов и тусовщиков. Все уважали и любили друг друга с искренностью Вудстока 1969-го. И пили одинаково много. Внутри альтернативной общины конфликты были явлением исключительным. Объяснялось это более чем скромной популяцией: вся тусовка сводилась к семи-восьми сотням человек.

Как в любой провинции, контркультура здесь варилась внутри самой себя и имела собственные традиции и легенды. В Градске были свои гении и авторитеты, полнота которых за пределами промышленно-заводского кольца нивелировалась до паспортных данных. Поэты, художники, музыканты и писатели за чертой города превращались в курьеров, продавцов, сторожей и уборщиков. Это был неизбежный канон.

Особым авторитетом в культурной среде города обладал 36-тилетний режиссёр-авангардист Марк Наумов. На заре перестройки он первым в Градске начал играть рок-музыку, а в 1989-м прославился на весь город, когда, в завершение торжественной церемонии принятия его в партию, вынул зажигалку и демонстративно сжёг партбилет. Жест этот, впрочем, не возымел серьёзных последствий – время жёстких реакций уже бесповоротно сгинуло – его просто уволили из театра.

В  культурной тусовке авторитет высокого и сухощавого Наумова был общепризнан и непререкаем. С 1993-го года в Градске стали проводить рок-фестивали. Если какая-то группа не проходила отбор, достаточно было одного слова Марка в поддержку музыкантов, и коллектив немедленно включался в список участников. Так произошло однажды с начинающей панк-группой «Боевой Стимул».

Летом 1994-го, когда панкам отказали в участии в фестивале «Альтернативная Коммуникация», омрачённый Гарик поделился своей позицией с Марком. Сводилась она к односложному «козлы». Наумов разгладил тонкие усы, набрал номер председателя оргкомитета и взгрел его как школьника: «Алло! Вахтёра будьте любезны! А-а-а, Миша, ты? А чего ты не внизу? Что почему? Ну, ты же вахтёр. Нет, Мишаня, ты – вахтёр. С синдромом вахтёра. У тебя фестиваль-то как называется? «Альтернативная Коммуникация» или «Административный Восторг»? По цензуре соскучился? По какой, по какой! По родной, советской! «Боевой Стимул» заявочку тебе присылали? Ага. А ты их слышал? Там в графе «стиль» – не блатняк-ли значится? А? Повтори, я не расслышал. Вот именно! Хорошо. Совок ты, Миша. Бывай!» Тем же вечером Гарику позвонили и попросили не опаздывать на саундчек.

В свои тридцать шесть Марк не имел ни семьи, ни детей. Он был убеждён, что иметь потомство – естественная потребность лишь женщин, как продолжательниц рода. «Горящему инстинктом отцовства мужчине, – говорил Наумов, – больше просто нечего предложить миру, кроме собственного семени. Единственной страстью настоящего мужика должно быть его дело. Только ему он должен отдаваться, без отвлечений на биологические псевдопотребности, навязанные природой. Не звери, чай». «А если отцовство и есть его призвание?» – спрашивал Гарик. «Тогда всё, тупик. Продолжатели человеческого рода никогда не будут двигать мир вперёд. Союз двух родопродолжателей – это либо мгновенная деградация, либо топтание на месте и деградация постепенная. На месте стоять не получится. Жизнь – как ледяная горка. Либо взбираешься на неё, либо вниз катишься. На месте замрёшь – всё равно вниз соскальзываешь. Если все станут рожать, и никто не будет развивать, то однажды мы все снова проснёмся обезьянами. Моргнуть не успеем, как ещё и хвост вылезет».

В те годы для неформалов Градска источником информации о новых музыкальных явлениях служила «Программа „А“». Это была единственная нить, связывающая периферийных альтернативщиков, гранжеров, панков и металлистов в единую субкультуру.

Единственный в городе магазин рок-атрибутики носил название «Taboo». Там приобреталось всё: от заклёпок до косух. Там же, практически по закупочной цене, можно было разжиться CD-дисками и кассетами с музыкальными новинками. Владелец магазина был здоровенным бородатым мужиком чуть за тридцать. Он всегда молчал, беспрерывно улыбался, поблёскивая золотой коронкой во рту, и круглый год носил тёмные очки, как рулевой «МузОбоза». Никто не знал и не выказывал особенного живого интереса к его имени и все звали Зи-Зи-Топом – это шло ему больше прочего. Зи-Зи-Топу это нравилось, и он благодушно сверкал зубом. Бывший афганец, он пользовался в неформальной среде не просто уважением, а едва ли не сыновьей любовью – молодёжь общалась с ним участливо, с какой-то трогательной бережностью.