Страница 66 из 85
В столовой все так же тихо.
Засунув в рот последний кусочек булки, Малыш проглотил его: за щекой больше нет места. Мама едва заметно вздохнула. Папа выплюнул в тарелку длинную цепочку рыбьих костей, вперемежку с кожей, глазами. Другая рыбья голова глядит на Одда мертвым недобрым взглядом.
Отец прокашлялся. Приподнял крышку на коробке с сыром…
И невероятное сбылось.
Крупные блестящие монеты позвякивают в теплых варежках, всю ночь сушившихся на батарее. Рантовые башмаки — только что из починки — топают по лестнице вверх и вниз. Скорей, Малыш! Скорей, Одд! Мы же опоздаем! Вот вам шарф, бутерброды, смотрите только… Смотрите не попадите под трамвай, берегитесь машин, помните: обед ровно в четыре… Наконец последний отчаянный вопль из парадного:
— Берегитесь пропеллера!
Солнце растопило снег, и тротуар покрылся льдом. Он слегка крепился к мостовой, и братья в скользких ботинках то и дело съезжали в канаву, тянувшуюся вдоль сугробов, насыпанных отцом. Дальше дело пошло веселей. Но вдруг остановился Малыш: на ботинке развязался шнурок. И еще ему надо было отделаться от жесткого комка за щекой. Оба замерли и прислушались, не идет ли трамвай… Но нет… пока еще нет. Только взобравшись на пригорок, они услышали скрип тормозов. Он уже за поворотом!
С решимостью отчаяния они вцепились друг другу в варежки и во всю мочь помчались вниз с крутого обледенелого взгорка. Они бежали и спотыкались и опять спотыкались и скользили, подбитые железом каблуки выбивали из льда искры; отстегнувшиеся козырьки меховых шапок шлепали братьев по носу. Сердца мальчишек бешено колотились. И вдруг, совершенно одинаково расширив глаза, братья разом победно взвыли, заглушив скрежет притормозившего трамвая: — Давай в прицепной!
И все началось.
Они уже не верили, что когда-нибудь доберутся до места. Чем ближе они подходили к Хенгсенгену, тем трудней было идти. Да и где этот самый Хенгсенген? Где-то он должен быть в конце длинной черной вереницы людей, медленно ползущих по бесконечно длинной дороге, покрытой жестким утрамбованным снегом и кое-где усыпанной конскими яблоками. Но где же, где? Тьма широких спин в нарядных зимних пальто закрывала вид. Как много толстых дам в меховых шубах!..
Стараясь всех обогнать, братья выбрались на обочину. Брели, пыхтя, по пояс увязая в снегу. За ними по белому насту тянулся темный неровный след. Впереди шел Одд, за ним — Малыш, который скулил и хныкал:
— Мы же опоздаем!
Самое страшное было, когда они увидели высоко-высоко в синем небе три крохотных самолета. У обоих — там, в снежных тисках — вырвался вопль, бессильный вопль обиды, отчаяния, гнева:
— Все уже кончилось!
Временами они все же возвращались назад к дороге, вклиниваясь в толпу бредущих по ней людей, и, срывая с себя меховые шапки — а с потных стриженых голов так и валил пар, — разом выкрикивали:
— Простите, вы не скажете, который час?
Нет, они никогда не доберутся до места…
Они пришли на два часа раньше, чем надо.
Праздник должен был начаться через час, а начался еще на час позже. Молча, упорно сжав руки в варежках в кулаки, неустрашимо надвинув на глаза меховые шапки, они пробились сквозь ряды зимних шуб, и вот уже они стоят у веревки, отделяющей зрителей от летного поля… Каждый стоит в ямке, вытоптанной им в снегу — от холода костенеют ноги, — и каждый уже съел по куску хлеба с колбасой и еще по куску — с медом. Оба успели также незаметно для окружающих выбросить бутерброды с овечьим сыром и теперь не знают, чем еще им заняться.
— Давай наперегонки читать на память список мужских имен? Тот, что напечатан на последней странице телефонной книги? — предложил Малыш.
— Давай, — согласился Одд. Оба начали хором так быстро, как только могли, выкрикивать имена. И оба совсем одинаково смешно выпучивали глаза:
— Андреас, Бернхард, Виктор, Габриэль… — В начале все шло как по маслу.
— Давид, Енс, Жан, Ивар…
Дальше шло уже не так гладко, но все же шло. Зато теперь настал черед самых великолепных имен во всем списке: называть их было одно удовольствие, так легко вылетали они изо рта:
— Карл, Ларс, Мортен, Нильс!.. — Не имена, а сливки во рту, одни сливки без единой пенки!
— Одд, Петер, Рагнар… — А вот дальше дело застопорилось.
Малыш совсем запутался, да и вообще оба теперь запинались и заикались, так что самим невмоготу было слушать. Когда же они выдохнули напоследок: «Эрик, Юхан, Якоб», оба уже были без сил. Малыш чуть не плакал. Он ведь так здорово знал наизусть все имена! Зато он взял реванш во втором раунде. Изловчившись, он вырвался вперед еще на старте и удерживал первенство вплоть до «Енса».
— Андандреас, Бербернхард, Ви-виктор, Габ-габриэль, Д-давид, Е-енс, Жан, Ивар, Карл, Ларс, Мортен, Нильс, Одд, Пет…
— Гляди! — крикнул Малыш.
Оба чихнули, подняв глаза к яркому мартовскому солнцу: крошечный серый самолетик, низко летевший с запада над горным хребтом, все рос и рос и наконец, с грохотом ворвавшись в небесный купол над аэродромом, прогремел над головами братьев.
— Смотри, норвежец! — со знанием дела объявили в задних рядах.
— Норвежец! — восторженно крикнул Малыш.
— Гляди, Малыш, воздушный балет! — воскликнул Одд.
Они стояли — каждый в своей ямке — и слезящимся левым глазом, сощурив правый, смотрели в небо. Высоко в слепящем, искристом свете кружился серый самолет со сверкающими на солнце крыльями и хвостом: чудо, сказка, бесстрашная птица, покорившая яркую синь неба.
— Он крутит в воздухе колесо! — восхищенно воскликнул Малыш. — Гляди, Одд! Он все вертится и вертится, как…
— Это мертвая петля! — обрезал Одд.
— Нет, смотрите! — зарокотала толпа. — Да он совсем свихнулся. Не сносить ему головы!.. Нет, вы только поглядите… в жизни ничего похожего не видали!..
— Тише ты! — предостерегающе прохрипела старая дама, которая каких только ужасов не нагляделась в своей жизни и потому грозила негоднику зонтом: — Тише! Кому говорю!
— Да шлепнись же ты наконец, окаянный! — исступленно пожелал кто-то в задних рядах. Но самолет в последний раз низко, с грозным рокотом, пронесся над морем белых запрокинутых лиц, кокетливо развернулся в самом конце летного поля и затем, кашляя и пыхтя, спустился на землю.
— Ура! — закричала толпа и замахала шляпами и листками программ.
— Ура! — крикнул Малыш и подбросил в воздух свою меховую шапку.
— Бис! — спокойно потребовал Одд.
— Швед! — объявили знающие люди в толпе.
— Швед… — разочарованно протянул Малыш.
Новый самолет вынырнул из неба — большой желтый самолет с тремя блестящими коронами под каждым крылом. С адским ревом он смерчем пронесся над морем запрокинутых лиц, камнем полетел вниз, стрелой взмыл в небо, снова ринулся вниз, снова взмыл и закружился, завертелся в дикой, веселой, безумной игре…
Толпа кипела восхищением и досадой. Под каждой шубой уже тлела, крепла горестная догадка, и люди тайком переглядывались, надеясь найти друг у друга утешение и поддержку. Догадка стала мукой, болью, вызрела в четкую жестокую уверенность, вырвалась наружу болезненным стоном потрясенных норвежских сердец:
— Он лучше норвежца! О, о… он много, много лучше…
— Смотрите, смотрите! — ахнули зрители.
— Он спятил! — простонали одни.
— Добра не жди! — подхватили другие.
— Чтоб ты хлопнулся оземь, проклятый! — от всей души пожелал кто-то в толпе.
— Т-трах! — ответил самолет.
Внизу все смолкло…
Самолет упал.
Оба очнулись под одним и тем же кустом можжевельника.
Малыш потерял варежку, Одд вывихнул большой палец. На лицах обоих был тонкий слой снега, он таял и стекал вниз по шее под шарфом. Они вернулись к своим гладко утоптанным снежным ямкам и долго чистили друг друга шапками.