Затмение (ЛП)

Но все же последовали репрессивные меры, и зачинщиков наказали.

В Корнуолле серьезные беспорядки случились в четырех городах. И снова шахтеры вели себя организованно: захватывали мельницы и амбары и принуждали мельников и торговцев дешево продать зерно, но не применяли насилия и обычно, получив своё, мирно расходились. Но многие сельские сквайры Корнуолла встревожились, поползли слухи, что солдатам приказали стрелять по восставшим шахтерам в Труро, а те отказались выполнять приказ. Это выглядело как прямой путь к французскому аду.

Жители Грамблера и Сент-Агнесс тоже роптали, но до взрыва не дошло. Поспособствовали этому долгие светлые дни, даже короткие ночи были достаточно светлыми, солнце словно только слегка пряталось, а не скрывалось насовсем. Высоко в небе щебетали жаворонки, а пострадавшие зимой чибисы верещали и кружились над ячменными и пшеничными полями. Живые изгороди, раздавленные после многих недель под мерзлым снегом, снова ожили, а колокольчики, смолёвка и луговые сердечники трепетали в собственном патриотическом мятеже. Спокойное море не приносило поживы. С наступлением теплых дней тиф восстал против карантина в домах бедняков и распространился среди шахтерских семей. Самое время для возвращения доктора Эниса.

Но несмотря на всё это строительство молельного дома продолжалось. Росс отметил, что Сэм запланировал его значительно больше прежнего. Что касается библиотеки, то, посоветовавшись с парой строителей и старым Хорасом Тренеглосом, разбиравшимся в таких вещах, Росс решил использовать имеющиеся стены. Мингуз, по словам Тренеглоса, целиком построили из бутового камня и гранита, и он до сих пор стоит. Но больше всего Росса приободрился после того, как два оконца в дальней стене, выходящие на юго-запад, превратили в одно большое. Когда в стене стали делать проем, все сомнения в ее надежности и способности выдержать еще один этаж отпали.

В июне в Гвеннапе случилось духовное пробуждение. Началось всё в Редрате, где восемь человек почти одновременно вдруг примирились с Господом. Следующим вечером еще большее число людей внезапно осознали собственные грехи и после самобичевания в молитвах обрели Спасителя. Одним из них был житель Гвеннапа, и, прибыв на этой волне домой, он стал зачинателем еще более грандиозного духовного возрождения, которое сосредоточилось в открытом амфитеатре Гвеннапа, где часто проповедовал Уэсли. Эта огромная воронка, считающаяся древней, на самом деле возникла в результате открытой горной добычи и теперь представляла собой естественный амфитеатр, так любимый греками, где Джон Уэсли многих обратил в свое учение.

Окружала его область горной добычи размером с квадратную милю, одна из самых больших в графстве: шахты Уил-Юнити, Трексбери, Уил-Дамсель и Тресэвин, все ныне заброшенные, и потому повсюду царила безработица и нищета. Но в этом районе люди не подняли мятеж, а обратились к Богу. Благодаря прекрасной погоде и светлым ночам обращение длилось целую неделю, и более пяти тысяч невежественных жителей этих мест покаялись в грехах и вступили в религиозную общину, стоящую над лишениями и нуждой этого мира и находящую утешение во Христе и обещании жизни вечной.

Сэм, прослышав об этом на второй день, явился к капитану Хеншоу, отпросился с работы и прошагал двенадцать миль до Гвеннапа, чтобы принять участие в религиозном действе. Он всеми силами пытался убедить Дрейка присоединиться, но тот был настолько эмоционально и физически опустошен, что жизнь духовная в этот момент его не прельщала. Сэм отправился в путь, прославляя Господа и его доброту в стремлении открыть сердца людей, но печалился, что любимый брат настолько ожесточился, что не может сейчас быть с ним.

В Тренвите Джордж больше не настаивал, чтобы Морвенну немедленно отослали домой, но все понимали, что она должна вернуться в Бодмин в начале сентября, когда Джеффри Чарльз уедет в школу. Джордж уже год наводил справки о школах, и теперь с присущей ему способностью извлекать выгоду из неприятностей воспользовался случаем, чтобы убедить Элизабет. Дома Джеффри Чарльз явно отбился от рук. Взгляни, какую он закатил истерику, когда ему сказали, что он больше не увидит этого молодого шахтера, Дрейка Карна. Похоже, теперь даже учитель не сможет его вразумить. Школа-пансион — это единственное верное решение.

— Харроу — подходящая школа для Джеффри Чарльза, — сказал Джордж. — Я знаю, что поездка туда утомительна и дорого стоит, но недавно объявленная политика руководства именно такова, которая нам необходима. Они говорят — видишь, в этом отпечатанном документе, что каковы бы ни были намерения учредителей, «школа не годится для людей низшего сословия, а больше подходит для представителей высшего». Вот чего мы хотим для Джеффри Чарльза — чтобы он общался с людьми своего круга и выше. В другие школы, которые я в последнее время рассматривал, Итоне, Вестминстере, Винчестере, до сих пор принимают сыновей ремесленников.

— Поездка туда и обратно займет почти две недели от его каникул, — заметила Элизабет. — И придется довольно много платить за его невеликие нужды.

— Ты знаешь, что я уже давно предусмотрел расходы на его образование. Мне сказали, что проживание, книги и плата за обучение встанут в тридцать фунтов в год, а одежда — еще в двадцать пять. К этим тратам добавится стоимость поездки, но он наследник дома и поместья, и потому должен иметь всё самое лучшее. И как твой сын тоже должен иметь всё самое лучшее.

Элизабет улыбнулась Джоржу, а он похлопал ее по руке. Элизабет понимала, что он не случайно сделал это льстивое замечание, и знала, что он хочет ослабить связь матери с сыном.

Элизабет не была достаточно беспристрастной (и, вероятно, никогда такой не стала бы), чтобы понять, насколько Джеффри Чарльзу пошла на пользу свобода. Временами ее охватывала ревность при виде сына в компании Морвенны, но она с радостью принимала это как временное явление, всё лучше, чем потерять его навсегда, когда он уйдет в грубый мир мужчин, который изменит его настолько, что домой вернется уже совсем другой мальчик.

Но эти счастливые времена уже миновали.

Поскольку настроение Джорджа улучшилось, Элизабет заговорила о деле, которое хотела упомянуть уже несколько дней, но знала, что это снова его разозлит.

— Тетушка Агата составила список приглашенных, — Элизабет протянула мужу лист бумаги, выглядящий так, как будто на нем билась в предсмертных конвульсиях чернильная муха. — Некоторых она вписала сама, некоторых — Джеффри Чарльз по ее просьбе. Признаюсь, я не знакома и с половиной этих людей.

— И вряд ли хочешь познакомиться, — Джордж взял листок двумя пальцами, словно из рук пациента с лихорадкой. — Я и впрямь не понимаю, почему мы вынуждены согласиться на это. Чем ближе событие, тем большую тошноту вызывает.

— Не вынуждены — в физическом смысле. Но разве не обязаны в моральном?

— Не думаю. Боже, нет, я так не думаю. А что за зачеркнутые имена?

— Умершие. Я спрашивала мистера Оджерса и старую Агнес из Сола, она работала у Полдарков много лет назад. А тетушка Агата явно считает, что все эти люди еще живы.

Джордж вернул жене листок.

— Может, лучше устроить день рождения прямо на церковном кладбище? Когда будут разрезать торт, разверзнутся все могилы.

Элизабет поежилась.

— Некоторых, разумеется, мы прекрасно знаем, этих людей мы с радостью примем в любом случае. Тренеглосы, Бодруганы, Тревонансы. Некоторые наверняка не придут, потому что слишком стары или живут далеко. Не думаю, что соберется много народу. Может, человек двадцать или тридцать.

— Да здесь наверняка сотня!

— О да, но большинство не придет.

— Элизабет, если я вынужден терпеть вторжение в свой дом, в наш дом, орды омерзительных людей, чтобы потрафить жалкому эгоизму старухи, то я... мы не собираемся предлагать им остаться на ночь! Не хочу наполнять наш дом ковыляющими скелетами, у одних наверняка недержание, а у других — слабоумие. Они не устроятся на ночь в нашем доме, даже ради того, чтобы создать впечатление, будто мы одобряем это отвратительное мероприятие. Нет, Элизабет, это должно быть ясно с самого начала. Скажи старушке, если сможешь ей что-либо втолковать, что это нас сделать не заставить!