Страница 6 из 9
Я сразу же упал на землю и перевернулся на спину, а учительница положила руку мне на грудь.
— Так не годится, приятель, — сказала она.
Говорила она очень тихо и очень строго и смотрела мне прямо в глаза — так смотрит шакал перед нападением. Если бы взгляд мог убивать, я был бы уже мёртв.
Я отвёл взгляд и попытался извернуться, хотел встать, но училка только крепче прижала меня рукой к земле.
Мне оставалось лишь подчиниться.
Я облизал морду.
Она поняла, что это значит, и ослабила хватку.
Но прежде чем я успел подпрыгнуть, снова прижала меня к земле, на этот раз сильнее, и прошептала мне в ухо:
— Я тут главная, а ты всего лишь собака! Запомни это хорошенько, Антон!
Потом она меня отпустила, но я остался лежать.
— Хорошо, Антон! — похвалила она. — А теперь: встать!
Я поджал хвост и поплёлся за ней следом.
Учительница провела меня на поводке вдоль забора.
Мы прошли так три круга, а потом ещё четвёртый.
Я старался идти в её темпе и не смел тянуть поводок.
Фридберт и Эмили стояли у ворот и с изумлением на нас смотрели.
Фрау Штеппентритт передала им поводок.
— А теперь вы, Фридберт, попробуйте! Это очень просто. Держите его на коротком поводке и не забывайте: вы решаете, куда идти! Собака должна следовать за вами, а не вы за собакой!
Через час тренировки я совсем выдохся. Меня заставляли прыгать через барьер, я выучил команды «Место!» и «Ждать!»
Не так-то это просто: они говорили «ждать!», и я не смел пошевелиться.
А если бы они ушли и оставили меня одного?
Но фрау Штеппентритт не терпела никаких возражений.
Она отдавала команды тихим строгим голосом. Шептала: «Место!» — и, если я не ложился мгновенно, клала руку мне на голову.
Поразительно: когда она так делала, у меня лапы сами собой подгибались. Я прямо-таки падал.
Фрау Штеппентритт не пользовалась собачьим свистком — если она хотела подозвать меня к себе, то насвистывала как птичка.
Поразительно: стоило ей так свистнуть, и я опрометью бежал к ней, так что язык свешивался до полу.
Ох, я устал как собака.
Ладно, сдаюсь.
Больше не буду тянуть поводок.
Точно нет!
Буду всегда следовать за хозяином, отступив на полшага.
Только отпустите меня домой, мне хочется спать!
Теперь-то я понял, что имел в виду дядя Ференц, когда пугал нас собачьей школой.
Я узнал, какой у них поводок: он такой длинный — пятнадцать коров можно поставить в ряд, хвост к голове, вот какой он длины.
Сначала его совсем не замечаешь.
Завидев зайца, бросаешься вперёд, слышишь птичий свист, но бежишь дальше, и тут проклятый поводок сбивает тебя с ног, и ты падаешь как подкошенный.
А фрау Штеппентритт не собирается бежать к тебе.
Стоит себе на краю поля и ждёт, наступив на конец поводка.
Сразу пропадает всякая охота гоняться за зайцем.
Падать-то больно, так что после третьей попытки я сдался.
Под конец фрау Штеппентритт меня даже похвалила:
— Молодец, смышлёный пёс. Быстро учишься, делаешь успехи.
И дала мне старое собачье печенье.
А Фридберту и Эмили учительница заявила, что если они будут со мной построже, то не нарадуются на меня.
Начальный курс займёт не более двадцати часов, так она сказала.
А печенье-то оказалось совсем сухое и невкусное!
Нет, я не жалуюсь.
По большому счёту, мне повезло… Фридберт теперь мной гордится, а Эмили почесала меня за ухом.
Я знаю: они меня любят, а я — их!
Только, пожалуйста, отвезите меня домой! Заснуть бы поскорее, спать и радоваться, что мою хозяйку зовут Эмили, а не фрау Штеппентритт.
Глава восьмая,
в которой я становлюсь героем
Дни делаются всё короче, на улице собачий холод.
Мицци всё время лежит возле тёплой батареи. А когда проходит мимо, частенько трётся о мои лапы, но коготки свои выпускает теперь совсем редко.
Мне зима нравится, ведь шерсть у меня густая и тёплая, как у овец.
Зима — такое время года, когда я не потею.
В прежние времена в Венгрии снег выпадал в метр высотой, и мы, собаки, скакали по сугробам, валялись в снегу и громко лаяли.
Здесь снега нет, только холодно.
Пруд, где плавали утки, замёрз, лишь посерёдке осталась полынья.
Птицы сбиваются там сотнями и тихо крякают, переговариваясь между собой.
С тех пор как меня отдали в собачью школу, я перестал обращать внимание на уток, словно их и нет совсем. Хотя порой меня так и тянет их облаять…
Времена собачьего свистка остались в прошлом. Теперь Фридберту достаточно лишь тихонько свистнуть, чтобы я прибежал на зов. А если он скомандует «Лежать!», покорно опускаюсь на землю.
Я стал хорошей собакой.
Фридберт принёс новый сорт собачьего печенья, на вкус оно такое же сочное и мягкое, как козлиная кожа.
Как можно не слушаться того, кто награждает меня так по-царски?!
Когда Эмили выходит из дома, она надевает лохматую шубу, почти как у меня.
Малышка надевает на ноги сапожки с меховой опушкой, а на голову — меховую шапку.
В этой своей шапке да с румяными щёчками она — вылитая Принцесса Пушты, о которой мне рассказывал дядюшка Ференц. Теперь Малышка уже так наловчилась ходить на двух ногах, что Фридберт и Эмили с трудом за ней поспевают.
Только я не отстаю ни на шаг и, если надо, хватаю её зубами за рукав, чтобы она остановилась.
Тогда Фридберт громко меня хвалит и даёт мне в награду печенье.
В тот раз мы долго гуляли.
Воскресная вечерняя прогулка по полной программе: поиски палки, обнюхивание следов, ворошение листьев, бег наперегонки, «Ко мне!», «Стоять!», «Лежать!» и возня с Малышкой на поле.
Я вспотел, несмотря на мороз.
Из пасти вылетали облачка пара.
У Малышки щёки стали похожи на красные яблочки, она визжала от удовольствия и, поймав меня за ошейник, тянула туда-сюда, не зная удержу.
Уже в сумерках вышли мы к утиному пруду. Малышка бежала вперёд, я за ней следом, а Эмили и Фридберт шли медленно, держась за руки.
Они о чём-то разговаривали.
Не могу вам объяснить, как всё случилось. Помню только, что Малышка, увидев уток на пруду, вдруг закричала громко, как корова, и в тот же миг выскочила на лёд.
Ох, и шустрая, разве такую удержишь!
Утки разлетелись.
Но Малышка с радостными криками ещё быстрее припустила прямо к полынье.
Я лаял ей, чтобы она остановилась, но она меня не слушала.
Тогда я бросился за ней, хотел остановить.
Нельзя было медлить ни секунды!
Лёд был гладкий — я едва держался на лапах — и хрустел и трещал при каждом шаге.
Сердце у меня колотилось и, казалось, вот-вот выскочит из груди.
Пулей пролетев мимо девочки, я развернулся и сбил её с ног.
Она закричала от гнева.
До полыньи, где лёд был особенно тонок, оставалось всего ничего — не больше ладошки.
Я действовал осторожно, но быстро, как только мог: вцепился в её штанину и стал тянуть назад к берегу.
Спасены, думал я, мы спасены!
Наконец я её отпустил.
Малышка всё ещё сердилась.
Подбежала Эмили, подхватила дочку на руки и прижала к себе.
Фридберт был бледен, словно венгерский пастух в лунную ночь; его била дрожь.
Ботинки у него промокли: он тоже попытался бежать по льду, но был слишком тяжёлый.
Я отряхнулся, и дыхание моё постепенно успокоилось. Отчего такой переполох? Для меня, как настоящей пастушьей собаки, ничего особенного не произошло.