Страница 4 из 9
Я ринулся прямо сквозь расставленные ноги Эмили.
Ну как я мог предвидеть, что зацеплюсь когтем?
С Мицци такого никогда не случается, хотя она каждое утро трётся Эмили об ноги. И вот уже хозяйка растянулась на полу. Хорошо ещё, что тоже не раскололась на тысячу кусков!
Она заскулила жалобно-жалобно — ну прямо как Бенце, когда был щенком.
Я тут же бросился к ней и принялся лизать в лицо, чтобы утешить. Эмили была бледная-пребледная и тихо стонала, но не отгоняла меня.
Я понял — это дурной знак.
Тогда я лёг рядом с хозяйкой и решил ни за что её не оставлять: никакими силами меня было от неё не отодвинуть.
Время от времени я толкал Эмили носом.
Так мы поступаем с овцами, если хотим, чтобы те встали.
Но Эмили не шевелилась.
А ветер всё выл и выл за окном.
Как же я обрадовался, когда услышал, что открылась входная дверь! Раздались тяжёлые шаги Фридберта — всё ближе и ближе.
Ну, потом они поехали к доктору.
А я улёгся в свою корзину — по собственной воле, между прочим. Свернулся в три погибели и даже мечтал, чтобы мне хотя бы «Фу!» сказали.
Только Мицци всё было до лампочки. Она полёживала себе на кресле, на самом лучшем месте, и делала вид, что спит.
Прав был дядя Ференц: у кошек нет ни чувства долга, ни сострадания.
Они думают только о себе и не способны на дружбу.
Прищурив глаза, Мицци следила за мной, как я лежал, скорчившись, в корзине и винил себя во всех бедах.
Потом она потянулась и проскользнула под самым моим носом к кухонному столу.
Прыжок — и она уже на столе.
На моих глазах преспокойно вылакала молоко из молочника.
Всё до капельки.
А я-то совсем измучился от жажды!
От миски с водой тоже одни черепки остались.
Бывают же дни, когда всё наперекосяк!
Нет, я не жалуюсь.
По большому счёту, мне повезло: хозяева больше меня не ругали, оставили в покое.
Эмили всё ещё немного прихрамывала, поэтому Фридберт сам убрал осколки.
Но Малышка всё жё оттрепала меня за уши и надулась, потому что я разбил её любимую тарелку.
Глава пятая,
в которой я рассказываю о разных бесполезных вещах
Будильник — такой же громкий и бесполезный, как собачий свисток.
Хозяевам он нужен для того, чтобы просыпаться по утрам.
У них ведь нет петуха, который будил бы на заре.
Поэтому утром всё выглядит так: будильник звонит как оглашенный, они, не просыпаясь, бьют рукой по кнопке звонка и переворачиваются на другой бок.
Снова тишина.
Они переворачиваются обратно и спят себе дальше.
У нас в Венгрии петуха так просто не уймёшь: он бы кукарекал, пока не охрип.
Но этот их будильничек своё отзвонил — и молчок.
Придётся мне самому их будить.
С овцами-то было просто: достаточно разок хорошенько рявкнуть, и всё стадо вскакивало на ноги.
С людьми справиться куда труднее — охрипнешь от лая, пока их добудишься.
Чего я только ни делаю: и скулю, и лапами скребу.
Тогда они решают, что это я на улицу прошусь нужду справить, и наконец-то встают.
Не перестаю удивляться: сколько же у хозяев совершенно бесполезных вещей!
Малышке они принесли игрушечную утку, от неё пахнет плюшем, и она крякает, если пробуешь её немножко на зуб.
Малышка сразу мне её отдала: она у меня смышлёная и легко отличит живую птицу от поддельной.
Между прочим, это я её научил уток пугать.
Теперь она, едва их завидит, бежит к ним на своих коротеньких ножках, любо-дорого посмотреть: ну прямо не хуже настоящей овчарки!
Малышка у меня умница и все бесполезные вещи отдаёт мне, чтобы я их сгрыз.
Другое дело Фридберт и Эмили.
У них в гостиной стоит большущий чёрный ящик, хозяева усаживаются перед ним по вечерам — точь-в-точь как овцы вокруг костра у нас в Венгрии.
В ящике мелькают разные картинки и раздаются всякие звуки — почти как взаправдашние, сразу и не отличишь.
На днях мне даже почудилось, что в квартиру забрели настоящие овцы, а дядюшка Ференц их облаивает.
Ясное дело, такого быть не могло, мне это лишь показалось, ведь никаких запахов я не чуял.
Но я всё же попробовал залаять в ответ — тихонечко, вполголоса.
Ну, и сразу же услыхал:
«Фу!», «Пошёл вон!»
А ещё в этом ящике есть дверной звонок, по звуку — совсем как наш.
Конечно, я лаю, если его услышу! Хозяевам бы радоваться, что у них такой бдительный сторож, но от них и тут только и слышишь:
«Да помолчи же ты!»
Так что, если хотите знать моё мнение: от этого их ящика никакого проку — такой же обманщик, как и степной ветер.
Вечно показывает вам то, чего нет на самом деле.
Ясно ведь: что не пахнет, того и нет совсем.
Но самые-самые бесполезные — это, конечно, туфли.
На полке в коридоре, пожалуй, пар двадцать стоит, а то и все тридцать.
Разных фасонов и цветов.
А ведь у каждого человека всего две ноги. Понятное дело, людям нужна обувь — их ноги нежнее, чем наши лапы.
Но зачем им столько?
Это всё туфли Эмили.
А знаете, чем они пахнут?
Ливерной колбасой и ветчиной! Да-да!
И ваши туфли наверняка тоже.
Когда я лежу в корзине, этот колбасно-ветчинный запах всякий раз щекочет мне нос.
А мне приходится частенько там лежать, поскольку Фридберт считает, что после прогулки в лесу я должен сперва хорошенько обсохнуть в коридоре.
Иначе, дескать, весь дом пропахнет псиной.
Ну и что в этом плохого, скажите на милость?
Если ты собака, то и пахнуть должен собакой.
Не кошкой же!
И не овцой.
А если Фридберту не нравится, как я пахну, зачем он вообще заводил собаку?
Между прочим, у нас, овчарок, отличный запах — не важно, мокрые мы или сухие.
Но слово вожака — закон.
Поначалу-то Фридберт мне за послушание давал свиное ухо.
Увы, те времена давно прошли.
Теперь он просто командует: «Антон, место!» А потом закрывает за мной дверь и усаживается перед чёрным ящиком.
Из коридора мне слышно, как там, в комнате, лает чужая собака, мычат коровы и совсем незнакомые голоса говорят на незнакомых языках.
Знаете, как долго сохнет собачья шерсть?
Я вам скажу: на это уходят часы, а кажется — целая вечность.
Вот в Венгрии, чтобы высохнуть, мне достаточно было трижды обежать вокруг стада.
Спасибо ветру!
Но в собачьей корзине ветра нет.
Даже маленького сквознячка…
А ведь для просушки в доме есть места и получше!
Например, у батареи, где лежит Мицци. Ей-то Фридберт ни разу не сказал:
«От тебя кошкой разит!»
Ей всегда дверь в комнату открыта, лежи, пожалуйста, где хочешь: у батареи или даже на кровати!
Короче, лежу я в этой корзине, свернувшись в три погибели, и жду, когда же наконец высохну, а часы тянутся — просто тоска смертная!
Ну, и начал я тихонечко грызть ивовые прутья.
Время от времени в чёрном ящике кто-то лает, почти как дядюшка Ференц.
Я навостряю уши — нет, не он.
И вдруг: откуда этот запах?!
Пахнет ливерной колбасой и ветчиной… Да это же от полки с обувью!
Эх, если бы Фридберт тогда открыл дверь, если бы позвал: «Антон, ко мне!», всё бы обошлось.
Но дверь по-прежнему закрыта.
Внутри меня идёт жестокая борьба.
Я знаю: ботинки грызть запрещено.
За своими вещами Эмили следит строго.
А уж за обувью — особенно!