Страница 6 из 79
— А я их с собой не беру, потерять опасаюсь.
— И водительские права тоже?
Мишка еще больше растерялся — по всему, сообразительностью большой он не обладал.
— А при чем права, начальник? Езжу по правилам, может, машину не здесь поставил, так, пожалуйста, штрафуй — милое дело!
Я уже начал терять терпение.
— Ну, хватит! Не хочешь дома ночевать? Документы!
У него нашлось, кроме прав, служебное удостоверение.
— Завтра утром зайдешь в райотдел, комната четыре, к инспектору Оболенскому.
— За что наказываешь, начальник? — заныл Мишка. — Нет ничего за мной.
— За неповиновение представителю власти, — сказал я первое, что пришло в голову. Но, в общем-то, я уже был уверен, что этим парнем придется заняться всерьез. Не знаю, имел ли он какое-нибудь отношение к пропаже шпаги, но то, что "за ним ничего нет" — весьма сомнительно. Зачем к Всеволожским приходил?
— Пашку навестить хотел. Я его адреса нового не знаю, спросить зашел. А ты хватаешь.
— Ладно, все. До завтра.
— Без хозяйки ни об чем говорить не буду, — отрезала Глаша. — Не велено. И сама не желаю.
Я уже было открыл рот с целью напомнить Глаше, что "говорить" со мной она обязана по закону, но вовремя перестроился и в самых изысканных выражениях с капелькой высокомерия (в расчете на психологию домработницы, которую годами отрабатывала в ней Ираида Павловна) объяснил, что для пользы и спокойствия "вашего благородного семейства" мне крайне необходимо знать, на каком фильме они вчера были с хозяйкой.
— Это скажу, — буркнула, несколько смягчившись, Глаша. — Названия только не упомню. А картина трогательная была. Хозяйка-то все морщилась и фыркала, а мне она очень до сердца достала, всю душу пробрала.
— "Долгие рассветы" называется? — уточнил я. — Про женскую тракторную бригаду?
— Она самая, — подтвердила Глаша и наконец пропустила меня в комнату. — Про бригаду и про землячку мою. Вот ведь всего достигла: и Герой Труда, и государственный человек, и артистка ее в кино играет, — Глаша усмехнулась, но как-то грустно. — Подружками были. За одним парнем бегали. И в бригаду вместе пошли. Да меня вскорости Мстислав (он мне родня, только мы с ним так и не разобрались — кто кому кем приводится) в город сманил. Вот я и получила себе новую специальность. А не то — так, может, и про меня сейчас кино снимали бы или песни складывали. Ну теперь что уж…
— Так с ними всю жизнь и прожили? — спросил я.
— Так и прожила. Мстиславу-то я жаловалась, говорила ему, что на производству хочу. Он все обещался, а хозяйка — та ни в какую. И то сказать — как же она без прислуги!
— Барыня?
— Барыня, — снова усмехнулась Глаша, не то презрительно, не то с жалостью. — Такая уж барыня, куда там: отец дворник, мать на фабрике работала. Так она из парадного альбома, что для гостей, их фотокарточки (отца в фартуке и мать в платочке и ботинках) выдрала и в другой переложила, чтоб, значит, не позориться ихним трудовым прошлым.
Момент был удобный (Егор Михайлович никогда бы мне не простил, если бы я его не использовал), и я решился — попросил посмотреть альбом.
— А чего ж, можно, — согласилась Глаша. — Только помалкивай потом, а то хозяйка узнает — не простит.
К сожалению, в этом огромном, как стол, в сафьяне и меди альбоме я ничего не нашел нужного — так мне казалось тогда. Заинтересовала меня (чисто психологически) только одна деталь: на первой странице под пустым местом со следами отклеенных фотографий были подписи: "Отец — Павел Федотович Кучеров, действительный статский советник. Мать — Марфа Игнатьевна, урожденная Степанова, дочь присяжного поверенного". Представляю, с какими многозначительными ужимками объясняла Ираида Павловна своим гостям отсутствие этих фотографий!
А дальше шел обычный семейный набор по типу и смыслу: это я в Крыму; это я еще девочка (правда, хорошенькая?); это Мстислав, это Мстислав, это тоже; это Павлик на велосипеде; это его первая любовь; это опять я в Крыму, волшебное море, не правда ли? — и платьице миленькое; это я на вернисаже (сам приглашал), это — на открытии выставки тяжелого машиностроения; это мы собираемся на премьеру…
Глаша стояла сзади, смотрела через мое плечо и комментировала содержание фотографий.
— Пашка хороший малец был, испортила она его баловством. А мог бы такой человек из него стать. Только уж вовсе меру потерял.
— Какую меру?
— Это я так, про совесть. Он добрый, но уж если чего захотел — вынь да положь! После Мстислава — как похоронили и памятник выкупили — почитай, ничего не осталось. Только-только концы с концами сводить. А Пашка как маленький — то давай, это давай — привык же. Нам, по нашим доходам, тишком надо жить, осмотрительно, об завтра думать.
А это — Леночка, жена Пашкина. Да, видно, не заладится у них. Сперва-то она его прибрала к рукам — за ум вроде взялся, серьезнее стал, а потом опять все вразброд. Не совладает она с ним. Вместе с ихним Алешкой, считай, двое у нее на руках: Пашка-то до сих пор как дитя малое.
Я просмотрел альбом до конца. Все это, конечно, интересно с определенной точки зрения, но по существу вопроса ничего мне не дало. Среди последних снимков, вложенных в кармашек на обложке, была еще одна фотография Лены — она стояла, держа у груди фехтовальную маску, опустив к полу спортивную рапиру, и устало улыбалась.
— Недавно это. Победила! — сказала Глаша с гордостью. — На все успевает. Только счастья-то ей нет. А это обратно Павловна. Ничего не пропустит.
Всеволожская сидела среди каких-то технических реклам, кокетливо держала в руках бокал с торчащей из него соломинкой и длинную сигарету. Снимок был цветной и сделан, похоже, японской камерой — знаете, из тех, что, только щелкнешь, выдает готовый снимок.
— На какую-то сельскую выставку ее занесло. Лучше бы с внучонком побаловалась.
— Глафира Андреевна, — сказал я, вставая, — а зачем к вам этот парень заходил, Полупанов?
— Полупьян-то? Мишка? А я и сама не поняла толком. Попроведать, говорит, зашел. Что и как — узнать. Я его гоню, а он в залу лезет. У Пашки этих друзей как собак нерезаных. Всякие есть…
— Скажите, а кто мог, кроме Павла и профессора, зайти в вашу квартиру?
Она думала недолго:
— А любой. Только и слово, что охрана. Вошел, позвонил куда надо, и бери что хочешь.
— А ключи?
— Пашка этих ключей перетерял — на хорошую тюрьму хватит.
Час от часу не легче!
— Ну, хорошо. Передавайте мой поклон хозяйке. Скажите, что я еще зайду.
— Ничего передавать не стану. И что ты был — не скажу. Она этого очень не любит, чтоб без нее разговаривали.
В новом районе, где я искал кооператив Всеволожских-младших, мне пришлось побродить от души: одинаковые улицы, дома под копирку, пыль и ветер с реки…
Впрочем, у меня просто было дурное настроение. Чем больше мы занимались этим делом, тем меньше оно мне нравилось: ничего определенного, все какое-то студенистое, вязкое, неприятное. Яков прав — что-то здесь с самого начала идет не так. Я не чувствовал твердой почвы под ногами. Это раздражало, вызывало усталость и тревожное предчувствие — будто входишь в пустую темную комнату и тебе кажется, что там притаился кто-то недобрый, и что у него на уме — кто знает…
Наконец я нашел нужный дом, вошел в подъезд. Навстречу мне спускалась по лестнице очень симпатичная молодая женщина в легком плаще, в беретике, так лихо сдвинутом набок, что казалось, он просто висит у нее на левом ухе, как на крючке. Одной рукой она вела малыша лет трех, в другой несла большую спортивную сумку, плохо, наспех застегнутую. Лицо женщины показалось мне знакомым. Придерживая дверь, я в упор взглянул на нее и узнал Лену.
— Мам, мы совсем уходим, да? — спросил малыш.
— Совсем.
— Будем теперь вдвоем жить? И с бабушкой? И никто нам не нужен?
Дверь за ними закрылась, и больше я ничего не услышал. Ну, что же, знакомство наше еще впереди.