Страница 5 из 79
— Теперь о футляре. Догадываюсь, что это не просто картонная коробка, верно?
Профессор кивнул и принялся старательно описывать футляр.
"Обтянут черной кожей, потертой на сгибах, — записывал я, — обит медными уголочками в виде листиков земляники; примерно так же исполнены петли и замки. В широкой части футляра прикреплен художественно исполненный герб: овальный с выемкой щит, поддерживаемый валькириями, над ним — семь шлемов (один из них — центральный — с короной). Герб сильно потерт, цвета его неразличимы, на ленте выбит девиз ("За алтари и отечество"). Внутри футляра длинное узкое гнездо с широким, почти круглым, углублением на одном конце".
— В общем, — подвел черту Яков, — похож на футляр какого-то музыкального инструмента?
— Пожалуй, — согласился профессор. — Но с первого взгляда видно, что вещь, так сказать, штучная, где каждый гвоздик и петелька сделаны только для нее и живыми руками, а не машиной.
— Кстати, — будто вдруг вспомнил Яков, — почему вы от нас скрыли, что в вашей квартире совершена кража?
— Я не скрыл, — обиделся профессор Пахомов. — Просто не счел это событие достаточно серьезным, чтобы информировать вас о нем. Фактически у меня ничего не украдено, так — пустяки. Вино, сигареты…
— Насколько мне известно, вы все же понесли какой-то материальный ущерб?
— В незначительной степени. Разбита люстра, сорвана дверца шкафа и подобные мелочи.
— А почему это произошло, вы не задумывались? Хулиганство? Или что-то более серьезное?
— Извините, — наконец-то проявляя твердость, заявил профессор. — Это уж вам решать, товарищ следователь.
— Вместе будем решать, — в тон ему возразил Яков. — Не кажется ли вам, что в вашей квартире что-то искали? Конкретное и ценное. Не шпагу ли?
Профессор пожал плечами и промолчал.
— Ладно, к этому мы вернемся позже. А сейчас я попрошу вас возможно полнее в письменной форме ответить на следующие вопросы: кто знал о вашей шпаге, кто проявлял к ней особый интерес и делал вам конкретные предложения, кому известно, что вы оставляли ее на хранение Всеволожским, кто перестал посещать вас после вашей зарубежной поездки? Кстати, чем она была вызвана?
— Международный симпозиум по некоторым проблемам сельского хозяйства. Решался вопрос о проведении в Москве Международной выставки по кормоуборочным машинам. Это, кстати, моя основная специальность. Теория, конструирование. Читаю курс по этому предмету, веду научную работу.
— Ну, — оживился Яков. — Косилки, стогометатели, да? Я хоть и коренной горожанин, дитя асфальта, но очень люблю косить.
Вот это новость!
— Знаете, это прекрасно — на заре, по росе — вжик, вжик. Правда, признался он добросовестно, — я никогда не косил.
Профессор улыбнулся снисходительно и с чувством превосходства.
— Ну, прекрасно, устраивайтесь поудобнее, — Яков, будто потеплел, похоже, встретил земляка вдали от родины, — вот вам бумага, работайте. А я только провожу товарища Оболенского и снова к вашим услугам.
— Позвольте мне позвонить на кафедру: у меня сегодня лекция, надо предупредить, что я задерживаюсь.
— Конечно, конечно.
Профессор звонит, договаривается с кем-то, чтобы его заменили, а мы выходим в коридор.
— Сережа, — наказывает Яков. — Навести еще раз "графиню", выясни, где и на каком сеансе они были в кино, что смотрели и кто, кроме ее Павлика, мог бы снять квартиру с охраны. Ага? А потом смотайся по-быстрому и к нему.
"Смотайся". Павлик где-то в новом районе живет!
— А как насчет машины?
— Никак. Мы с профессором в музей поедем, с любезными сотрудниками побеседуем.
У подъезда меня окликнула лифтерша Стеша. Устроившись с вязанием на скамеечке в тени больших, пыльных лип, она была вполне настроена на долгий разговор.
— Самой-то нету. К Пашке укатила. И вчера к нему ездила, после вас сразу и сорвалася. А Глафира-то дома. И профессор у них нынче ночевал. Он к хозяйке-то давно клинья подбивает, еще при муже у них шуры-амуры завелись. Я про них все знаю…
— Это откуда же? — спросил я, садясь с ней рядом. Очень мне не хотелось пользоваться таким источником информации, но выбирать не приходилось.
— Откуда! Я у них в дому все равно что своя, уж сколько лет. Глафира-то у ней по хозяйству, по магазинам, а как уборка тяжелая, как грязная работа — они всегда меня зовут. Правда, так при хозяине было, а сейчас-то ей лишний расход ни к чему. И так уж прожилась совсем. Пашка у них с мальства такой балованый, такой балованый, ни тебе забот, ни отказа ни в чем, он и сейчас все тянет. А уж чего тянуть — ничего не осталось. Книжки вон продает, сама стесняется — меня просит. А мне что: снесу, и рублик-два она мне выделит за труды. Не велик доход, а приятно. Да и то сказать — не краду, правда же?
Стеша говорила, пальцы ее ловко вертели блестящие спицы; иногда она замолкала, шевелила губами — подсчитывала петли.
— Теперь у ей одна дорога — за профессора идти. Да он, видать по всему, не больно-то об том мечтает. Раньше-то ему вольготно было Мстислав в гастроли подался, а этот уж тут вьется. Нынче уже по-другому: сама его ловит, а ему старый хомут, конечное дело, без надобности. Опять же к Пашке-балбесу в отцы охота ли?
Разговор со Стешей, вернее, ее монолог, был мне крайне неприятен. Она не стеснялась выворачивать наизнанку семейное белье Всеволожских, даже больше — делала это с каким-то злорадным удовольствием, но и прервать ее я не решался — кое-что полезное из мутного потока ее сплетен оседало на дне лотка. Не сказать, чтобы это было золото, но в нашем положении каждому камешку рад.
В это время к подъезду подлетел ободранный "Москвичок" с надписью по кузову "Специальная", взвизгнул тормозами, как заорал, и остановился. Хлопнула дверца, и в подъезд прошмыгнул какой-то парень в кожаном пиджаке.
— Мишка, фамилию не знаю, Пашкин дружок. Тоже пьяница. И ворюга — два раза сидел уже. Сейчас его Глафира наладит с лестницы.
"Так или иначе, — подумал я, — а все равно всех Пашкиных дружков придется перебирать. Почему же с этого не начать?"
Когда я подошел к дверям квартиры Всеволожских, оттуда и правда слышался шум: громкий, грубый голос домработницы, визгливый лай болонки, какой-то стук.
Я позвонил. Открыла обозленная чем-то Глаша; из-за ее спины вывернулся этот парень: "До свиданья, теть Глаш" — и, оттолкнув меня, вышел на площадку.
Я положил ему руку на плечо:
— Подожди, друг, вернись-ка на минутку.
— Еще чего! Меня дела ждут, а тебя я знать не знаю!
Я достал удостоверение и раскрыл его. Парень заглянул в книжечку, посмотрел на меня, перевел взгляд на Глашу, опять на меня… и вдруг рванулся и загромыхал каблуками вниз по лестнице. Я увидел только его спину, распахнувшиеся полы пиджака; бросился за ним. Не сразу, признаюсь. Настолько это было неожиданным.
Не учел я и еще одного обстоятельства: подъезды в этом доме были спаренные, каждый этаж одного соединялся с другим коридором… Я проскочил вниз на три этажа, пока до меня дошло, что я уже не слышу стука его каблуков — значит, где-то свернул и, вполне возможно, поднялся в соседнем подъезде наверх и сидит, посмеиваясь, на ступеньках, отдыхает, довольный. Ищи его теперь, бегай по всем девяти этажам!
Я спустился вниз и остановился около машины, закурил, поглядывая на оба подъезда.
Ждать пришлось недолго. Дверь приоткрылась — другая, как я и думал, Мишка осторожно выглянул, нырнул было снова в подъезд, но, видно, понял, что это глупо, и медленно пошел ко мне. Пиджак он уже снял и нес в руке.
— Набегался?
— А чего ты хватаешься? Я тебе кто — гражданин или преступник? — На лице его — широком, опухшем и, казалось, немытом — явно отражалась борьба между страхом и наглостью. Он лихорадочно и безуспешно соображал, как себя держать и что ему может грозить.
— Документы предъявите, пожалуйста.
Он упер левую руку в бок, сплюнул: