Страница 57 из 79
— Я тоже слышал о подземном ходе. Мальчишкой даже пытался отыскать его, — признался Андрей.
— Вот, вот! История церкви богатейшая. В древности, в грозную пору, в ней прятались и оборонялись от врага и даже при необходимости уходили этим подземным ходом в леса, в непроходимые болота, где можно было временно укрыться от противника, собраться с силами…
— Он не сохранился, не знаете? — перебил Андрей.
— Да вряд ли. Может, лишь частично. Со стороны церкви он еще в прошлом веке был капитально заложен, да и обвалился. Его ведь не крепили. Он, видимо, образовался полуестественным, так сказать, образом, когда брали камень для построек. Его теперь и не найдешь. К тому же он дважды проходил под руслом реки, значит, наверняка уже затоплен.
"Выходит, Евменовна не наплела: ищут…" — подумал Андрей.
Он еще раз просмотрел опись и вернул ее Староверцеву.
— Это ведь все очень ценные вещи, верно?
— Бесценные, — подчеркнуто отрезал Староверцев. — Бесценные. Меня, признаться, беспокоят ваши вопросы. С ними что-то случилось? Им ничто не угрожает?
— Нет, не случилось. Просто мне надо быть в курсе дела — церковь ведь на моем участке.
Вернувшись в село, Андрей первым делом зашел к председателю. Иван Макарыч — видно, выдалась свободная минутка — занимался своим любимым делом: топтался перед книжными полками, переставлял на них книги, по размерам выравнивал аккуратно корешки. Книги все были по интенсификации сельского хозяйства и научно-техническому прогрессу — новенькие, чистые и незамятые — председатель их никому не давал, а самому читать все равно было некогда.
— Ты чего? — повернулся он к участковому. — Случилось что?
Андрей сказал, что ездил в Дубровники, что Тимофея Елкина направили на шесть месяцев в профилакторий и что к его возвращению надо сделать у него дома ремонт.
— Это он тебе наказ такой дал? А оркестр не надо заказать к этой встрече? — серьезно спросил Иван Макарович. — Ну хлеб-соль на развилку вынесем, пионеров построим. Чего там еще? Космонавта, может, пригласить?
— Ты, Иван Макарыч, чем шутить, зашел бы в его дом, посмотрел, как живет твой бывший специалист, — разозлился Андрей. — Давно ведь не заглядывал? Он заботу должен почувствовать, от одиночества уйти, чтобы снова не запить, человеком стать. Неужели, чтобы живую душу спасти, ты кубометр теса или ящик гвоздей пожалеешь?
— А чего ты так за него переживаешь? Тебе-то что за печаль? Упек его — и правильно!
— Я вину свою поправить хочу.
— Извини — сдурел, что ли? — Иван Макарович треснул книгой по столу. — Ты года еще не работаешь, а он уже десять лет пьет. Нашел виноватого!
— А ты сколько лет в председателях ходишь? Не у тебя ли на глазах он…
— Можно? — В раскрытых дверях стоял партийный секретарь Виктор Алексеевич.
— Входи, входи! — обрадовался председатель. — Ты послушай, что наш участковый придумал: Елкину дом требует отремонтировать за счет колхозных средств, пока тот в тюрьме отдыхает…
— Не в тюрьме он, а на лечении, — перебил, поправляя, Андрей.
— Ну да — производственные травмы залечивает! Только вот где он их получил, на каком производстве? Я года два уже его ни в поле, ни на ферме не видел!
— А что? — сказал секретарь, трогая усы и покашливая. — Андрей правильно советует. Вернется человек к новой жизни — в новый дом. Это фактор. Ты материал отпусти, а на работу мы комсомол привлечем, верно?
— Ну как хотите…
— Я бы не комсомол — я бы несоюзных привлек, — тихо, как-то неуверенно сказал Андрей. — Пока их кто другой к рукам не прибрал.
Иван Макарович плюхнулся в кресло, повертел головой возмущенно, но промолчал сдерживаясь.
— Верно, — опять поддержал Андрея Виктор Алексеевич. — Мало мы с ними работаем. Ведь все шалости и безобразия от безделья идут. Я вот как-то в спортивно-трудовом лагере был — для "трудных", — там какой основной метод профилактики? Простой: загружают их мероприятиями до пупка, вздохнуть не дают. Так некоторые даже курить бросают без всякой агитации, забывают про это дело — некогда. Только если ты, Андрей, на Великого косишься, то это зря. Смотри, как ребята переменились, даже постриглись, спортом занимаются…
— Форму школьную не снимают, — подхватил Иван Макарыч, — а раньше все на самое рванье мода у них была, хиппи какие-то, а не молодежь.
— Эх, Иван Макарыч, передовой ты человек, вдаль глядишь, а что под носом — не видишь, — горько сказал Андрей. — У этих ребят из приличной одежды — только форма и была. Они ведь нарочно самую рвань носили, правильно ты заметил, — будто мода такая чудная, а на самом деле им просто похвалиться нечем. И про волосы вы не радуйтесь: сам в парикмахерской слышал, Куманьков какому-то пацану объяснял, почему стрижется, — в драке, говорит, слабых мест не должно быть, мешают. А каким спортом они занимаются? Боксом и приемами! Бандитов он из них готовит! Поняли?
— Ну что ты кричишь? Не волнуйся. Ты уж слишком сыщиком стал — все тебе враги мерещатся, — остановил его секретарь.
Андрей вздохнул. Что он мог сказать? Ничего. Да и сделать пока тоже.
— Ну вот что, — председатель полистал календарь, — мы тебе советчики-то не больно сильные. Давай-ка сообща решать. Вот числа пятнадцатого правление соберем, школьный актив пригласим…
— Комсомольский комитет, — подсказал секретарь.
— Точно. Ты, Андрей, свои соображения подготовь, обсудим — вместе и придумаем, как нам на молодежь влиять. Верно я говорю?
— Пораньше бы, — попросил Андрей.
— Не выйдет пораньше. Пока!
Когда за Андреем закрылась дверь, председатель сказал партийному секретарю:
— Алексеич, а повезло нам с участковым! Сам пацан еще, а за все у него душа болит.
— У него и отец такой был. Ты-то его не помнишь. Сам погибай, а товарища выручай — по такому правилу жил.
Утром — ни свет ни заря — Андрей еще плащ не успел повесить — Галка ворвалась. Похвалилась маникюром и прической (пойми же наконец, что я уже взрослая), сообщила, что была у Великого на именинах (видишь, другие-то обращают на меня внимание), спохватилась — вспомнила, зачем пришла: мальчишки что-то нехорошее затевают, по углам шепчутся, Великому донесения носят. Молодец я?
А было тем вечером вот как. Великий давал бал. При свечах, при полном антураже отмечал свой юбилей.
Галка, естественно, в королевы попала. Но вела себя несерьезно, неподобающим королеве образом: фольговую корону набекрень сдвинула и на комплименты короля отвечала насмешками — это она умела. Великий снисходительно не замечал ее выходок — только прищуривался да — нет-нет дергал обещающе уголком рта.
Колька и Васька Кролик, которые по праву чувствовали себя здесь первыми персонами, "особами, приближенными к императору", ревниво, хмуро и неодобрительно косились на Галку, морщились и перешептывались. Остальные приглашенные были только фоном, скромничали, чувствуя это; девчонки хихикали по углам, с жадным любопытством озирались, не скрывая интереса, мальчишки терялись — больно непривычно.
Мишка пока таинственно отсутствовал, его ждали — он обещал принести гитару, но все не шел и не шел. Галка стала скучать, она жалела уже, что согласилась прийти, тем более что знала — Андрею это не понравится. Но какое-то безотчетное желание толкнуло ее — смутно почувствовала скрываемый Андреем интерес, его беспокойство, да и, что врать-то, подразнить его хотелось.
Великий заметил Галкину хмурость и послал Ваську к Куманьковым. Тот вернулся быстро, принес гитару и, передавая ее Великому, что-то быстро шепнул ему. Великий сказал: "Хоп!" — и, красиво взяв гитару, откинулся назад и "сделал мутные глаза", как выразилась Галка.
Сначала он спел какой-то полублатной романс, но скоро понял, что этим репертуаром никого не проймешь, и застучал по струнам на манер игры на банджо. Зазвенела какая-то веселая, просторная мелодия, будто в ней было синее небо и яркое солнце и слышался топот копыт:
Эта песня для сердца отрада,