Страница 33 из 79
— Ну?
— Глаза-то открой.
— Не могу. Голова, понимаешь, трещит от света.
— Это не от света. Не надо было вчера мешать.
Черновцов оживился:
— Я не мешал. У меня всегда так — глаза на другой день режет. Совестливый я, понимаешь? А мешать — не мешал. Водку пил, врать не буду. И красное пил. Потом обратно вроде водку. Но не мешал. Все своим чередом шло.
Спотыкаясь о разбросанные сапоги, я подошел к окну и сдернул с гвоздей халат. Черновцов вскрикнул и резво повернулся на живот, пряча голову в подушку.
— Садись, — не поворачивая головы, простонал он. — Раз пришел садись. Стулу вон возьми, хорошая стула.
"Хорошая стула" оказалась с дыркой вместо сиденья, поэтому я откинул одеяло — Черновцов подобрал ноги — я присел на доски кровати.
— Жестко спишь, — сказал я, закуривая.
— Зато от рахита помогает. — Он потянул носом запах сигаретного дымка и, зарывшись в подушку, опять одним глазом с интересом посмотрел на меня.
— Ну?
— Где ты ночевал во вторник?
Глаз закрылся.
— Не понял, — признался я.
— А ты кто такой? Общественность? Милиция?
— Нет, я журналист, пишу на темы морали. Как раз с этой стороны нашу газету заинтересовал твой светлый облик.
— Хе, журналист!
— Что, не похож?
— Не-а. — Он пренебрежительно дернул плечом. — Это еще посмотреть надо, какой ты журналист.
— Ну, ладно. Где все-таки ночевал-то?
— Не помню. — Черновцов решительно отвернулся к стене.
Я встал.
— Как хочешь. Можешь и не говорить, я сам знаю: ночевал ты в музее.
Он вскочил и выставил вперед палец.
— Нет уж! Ты это брось. Не было меня тогда в музее, не было!
— А где же ты был?
— Нигде!
— Кто же тебя так изукрасил? Может, жена?
— Иди отсюда! — Черновцов нагнулся и поднял за голенище сапог. — Иди, иди! Журналист!
Я вышел и оглянулся: окно снова было завешено халатом, и в дырку от кармана Черновцов успел запихнуть скомканную газету.
Ну вот и все, кажется.
Яков хмурился, когда я рассказывал ему о визите Черновцову.
— Сходи, пожалуйста, еще раз к его жене.
— Зачем?
— Тут у меня немного не сходится. Постарайся узнать, кто его бил.
— Да зачем?
Яков молча смотрел на меня.
— Надо брать его, пока не поздно, — горячился я.
— Сходи к жене, — настойчиво повторил он. — Тогда посмотрим: брать или не брать.
Я вышел, не отказав себе в удовольствии хлопнуть дверью.
— Нажаловался он вам? — устало спросила Нина. — Синяком хвалился?
Я чуть не сел мимо стула.
— Чем же это вы его?
— Авоськой, — тихо ответила она и опустила глаза.
— Не может быть, — удивился я. И сообразил. — Верно, в авоське что-нибудь было, да?
Она потупилась, как примерная школьница, впервые прогулявшая урок, и чуть слышно прошептала:
— Арбуз.
Я отвернулся, скрывая улыбку.
— Ну и как?
— Вдребезги, — вздохнула Нина.
— И не жалко?
— А мы его все равно съели. Он ведь так и остался в авоське, не разлетелся.
— Да я про мужа. Бить не жалко было?
— Чего его жалеть, кобеля? У него сколько баб, и каждая его лупит. А я как-никак законная.
Логично, ничего не скажешь.
— Где он ночевал во вторник, не знаете? Это очень важно.
— Понимаю, — Нина взволнованно пригладила волосы. — Вы, наверное, думаете, что он… тогда был в музее? Нет. Он иногда ночует там, правда. Свекровь заботится. Но в тот раз — нет.
— А где же?
Она низко-низко опустила голову:
— В Званске, в вытрезвиловке.
— Да что ж вы мне голову-то морочите? — не выдержал я. — Это же совсем другое дело получается.
— Конечно, другое, — равнодушно согласилась она. Вам-то — другое, а ему не знаю, что и хуже. Про него и так чего только не болтают. А он ведь смирный. Теперь все узнают, что и в вытрезвиловке побывал. Стыд-то, а?
— Вот это алиби, да? — сказал мне Яков.
— Ты уже знал? — подозрительно спросил я.
— Мы в тупике, Сережка. Дальше хода нет. Ведь все сходилось на Черновцове. — Яков качал головой, будто у него болели зубы. — Знаешь, Серега, это была последняя мысль, которую я выжал из себя.
— Есть еще одна, новенькая. Только что отсюда, — я постучал себя пальцем по лбу.
— Князь Оболенский — гражданин Самохин? — устало улыбнулся Яков.
— Точнее, князь Оболенский — старый граф, Самохин — и…
— Замучил я тебя, — перебил меня Яков. — Тебе уже тени предков мерещатся.
— Зря ты так. Все-таки связь намечается. Очень робко, но настойчиво. Не перебивай, пожалуйста. Афанасий получил в Московском архиве письма графини, я видел их копии…
— Ну и что? — усмехнулся Яков. — Графиня передает в них приветы Самохину?
— Косвенным образом. Графиня взволнованно пишет о том, что Оболенскому угрожает опасность, но она бессильна предотвратить ее: муж ревнует к князю и не доверяет ей. Ты понимаешь: значит, кроме ревности, у графа были еще какие-то причины ненавидеть Оболенского.
— Какие?
— Точно не знаю. Но в письмах самого Оболенского есть одно интересное место, где он грозится выбить подлую душу из дряхлого тела графа, потому что тот "холуй царской, Иуда, я его завсегда презираю, что выдал тиранам такую милую душу". Кого выдал граф пока трудно сказать, но это факт. И графу, пока не поздно, нужно было принять свои меры. И он их принимает: Оболенский исчез. Наглухо.
— Интересно, — согласился Яков. — Этот факт несколько иначе окрашивает и наше происшествие. Но я бы воздержался от такой смелой параллели. Дело скорее не в том, что кто-то кого-то выдал или грозился выдать, а в сходности самих обстоятельств убийства.
— А почему бы не пойти дальше? Ведь очень часто такие преступления совершаются именно из-за необходимости скрыть что-то, ставшее явным, заставить замолчать свидетеля, — настаивал я. — Мы не знаем, что произошло между Самохиным и убийцей в музее, и если предположить, что грабеж музея только отвлекающий маневр, имитация: ведь фактически все осталось цело, кроме…
— Кроме зеленого стенда. — Яков встал и взволнованно прошелся по комнате. — Знаешь что? Список его экспонатов у нас есть. Попроси Афанасия сделать схему расположения их на стенде, подобрать дубликаты, а мы посмотрим — может, что-нибудь и найдем. Знаешь, Серега, у меня уверенность, что мы все в гору взбирались, а сейчас — под горку побежим.
Суббота
— Скажут, что на нашем дуэле пролилась не кровь, а шампанское…
В этот день мы действительно, по выражению Якова, бежали под горку. Видимо, пришла тому хорошая пора, когда отпадают проверенные версии, когда перечеркнуты ложные следы, когда все детали постепенно начинают, сталкиваясь, смешиваясь, еще неохотно занимать свои места в общей картине, когда цель, еще не ставшая досягаемой, уже видна.
Войдя в нашу комнату, я остолбенел: Яков разве что вприсядку не прыгал. Как старый добрый дедушка, желающий порадовать любимого внука сюрпризом, он поманил меня пальцем и ткнул им в крышку стола.
— Угадай, что там?
— Убийца Самохина, — проворчал я, еще не заразившись его радостью. Не тесновато ему там?
— Еще две попытки.
— Сдаюсь.
— Ну вот, — по-детски обиделся Яков. — Всегда ты так: никогда не бьешься до конца. И мне такой фокус испоганил.
Он выдвинул ящик: в нем лежал нож.
— Он? — обрадовался я.
— Он, голубчик, прости господи.
— Откуда, что, как?
Яков жестом щедрого гуляки бросил на стол листок с заключением эксперта. Я даже не заметил, откуда он его выхватил, — в самом деле, уж не из рукава ли?
Пока я лихорадочно пробегал заключение, Яков рассказал мне, что нож принес Волков — нашел в своей машине, под сиденьем. Экспертиза подтвердила: этим ножом был убит Самохин. Правда, на лезвии и рукоятке были обнаружены следы рук только самого Самохина. Но это уже был хороший, четкий след встревоженного преступника.