Страница 29 из 79
Афанасий Иванович набил трубку и долго ее раскуривал. Чувствовалось, что разговор ему неприятен, но он честно старается помочь нам.
— Теперь, если позволите, — о Волкове. О нем я знаю очень мало: он у нас недавно. Да и считать Волкова сотрудником нашего музея — явное преувеличение. Он шофер, автобаза прикрепила его к нам. Естественно, не из-за каких-то его особых качеств: просто он работает на самой старой машине. Вы не подумайте, что я жалуюсь, — машина не так уж часто нужна нам, просто я искренне стараюсь осветить все подробности, так или иначе касающиеся этого печального события. Так вот, бывает он у нас редко, только когда что-либо привозит. Но никогда не отказывается помочь и при разгрузке, и в другой работе. Но я с ним почти не общаюсь; знаю только, что он одинок, молчалив и до смешного добродушен. Да вы, Сережа, видели его — типичный пасечник. Что мне в нем нравится: на него всегда можно положиться, и никогда не приходится просить его дважды.
— А какие у него отношения были с Самохиным?
— По-моему, только чисто служебные. Правда, Самохин одно время искал в нем собутыльника, но без особого успеха. Волков довольно сердито отказал ему. И это понятно — что могло быть общего у этих совершенно разных людей? Волков — бывший партизан, герой, честный труженик, а Самохин…
— Так, — подытожил Яков. — Кто там у нас еще?
— Пожалуй, все. Есть еще двое сотрудников, но один из них в Москве, в командировке, и уже давно, а другой — Николаев — болен.
— А что с ним? — на всякий случай спросил Яков.
— Нет, нет, он не будет вам интересен. Он в больнице, ему удалили аппендикс.
— А Черновцова? — вдруг вспомнил я.
— Тетка Маня-то? — улыбнулся Староверцев. — Ну эта если и может убить, то только языком.
— Это мы уже поняли, — согласился Яков. — Ну хорошо, спасибо. — Он встал.
— Позвольте и мне вопрос, — удержал его Афанасий Иванович. — Как мне теперь быть со стендами, которые ободрали, и с экспонатами? Грустно, знаете ли, это видеть. Очень грустно.
— Пока придется оставить как есть, — Яков заложил блокнот ручкой и сунул его в карман. Мы одновременно достали сигареты.
— Постойте-ка, — вдруг оживился Староверцев. — Есть тут у нас еще один: Черновцов, сын тетки Мани. Он иногда помогает ей убираться в музее.
— А почему вы о нем говорите? — спросил Яков, держа зажженную спичку.
— О нем вообще много говорят в Дубровниках — он далеко не праведник.
— Хорошо, — сказал Яков, прикуривая. — Спасибо, мы проверим.
Мы вернулись в отделение. В коридоре, у двери в нашу комнату, стояла обычная садовая скамья. Сейчас на ней, нахохлившись, как воробьи, попавшие под дождь, сидели рядышком Оля и Саша. Мне показалось, они о чем-то спорили.
Яков кивнул Оле:
— Заходите.
Насколько Афанасий Иванович постарел за это время, настолько Оля, если это уже возможно в ее возрасте, помолодела. Перед нами сидела не грациозная девушка, сознающая свою привлекательность, а испуганная, провинившаяся школьница. Она и хлюпала-то носом совсем по-детски, как никогда не будет плакать взрослая женщина.
— У меня к вам только два вопроса, — добродушно проворчал Яков. Вечером, в день убийства Самохина, вы заходили в гостиницу?
— Да, — прошептала она, комкая платок.
— Не слышу, громче. Чего вы боитесь?
— Да, заходила.
— Ну вот, ведь можете! — деланно обрадовался Яков.
Оля улыбнулась.
— И второй вопросик: зачем вы туда приходили? Погромче!
— Книгу хотела забрать, я ее забыла на дежурстве.
— Прекрасно! С вами так приятно разговаривать, что невольно хочется продлить беседу. Придется спросить вас еще кое о чем, вы уж не обижайтесь. — Яков помолчал, побегал глазами по стенам, а потом брякнул: — А какую книгу? Название, автор?
Оля молчала, готовясь зареветь уже в полную силу.
— Неужели не помните? Не может быть.
— Помню. — Она собрала все свои оставшиеся силенки, подняла голову и отбарабанила: — "Три мушкетера" Александра Дюма.
— Отлично! Ну вот и все, — тоном детского доктора ворковал Яков. Видите, совсем просто. Можете идти дочитывать своих мушкетеров. Идите, голубушка, идите.
Яков проводил ее до двери, выпустил и поманил пальцем Сашу.
Разговор с Сашей не получился. Он был сдержан, долго обдумывал ответы. Яков тоже был сдержан, собран, предельно внимателен, но не очень тактичен.
— В день убийства Самохина, вечером, вы были у Староверцева, так?
Саша молча кивнул.
— Мне повторить вопрос? К сожалению, ваш ответ нельзя зафиксировать.
— В день убийства Самохина, вечером, я был у Афанасия Ивановича Староверцева. Это могут подтвердить
— Воронцова Ольга Алексеевна была с вами?
— Да, — монотонно пробубнил Саша. — Ольга Алексеевна Воронцова была с нами.
— Она никуда не отлучалась, скажем, часов около восьми?
— Около двадцати часов московского времени Ольга Алексеевна отлучалась. Она ходила в гостиницу за забытой там книгой. — Саша быстро приходил в себя.
— За какой?
— Может быть, — не выдержал я, — может быть, за "Черной перчаткой" Одоевского?
Саша молчал.
— В каких отношениях вы находитесь с Воронцовой? — грубо спросил Яков.
— В хороших! — разозлился Саша. — Вас устраивает такой ответ? Или нужны подробности?
Яков положил перед ним перчатку и копию записки.
— Ну и что? — нагло спросил Саша.
— Записка, засунутая в эту перчатку, лежала под трупом Самохина. Это ваш почерк — вот акт экспертизы и ваши отпечатки пальцев.
— Ложь! — вскинулся Саша. — Там нет никаких отпечатков, я писал записку в перчатках.
— Объясните, что это значит?
— Да ничего не значит, просто валял дурака.
— Неплохое развлечение, гимнастика для ума, да?
— А вы что, никогда не валяете дурака? Тогда мне вас жаль.
— Не валяю, — отрезал Яков. — Потому что я и так слишком часто имею дело с дураками. Все, все, идите.
Выходя, Саша едва сдержался, чтобы не хлопнуть дверью.
— Это не он, — сказал Яков, едва за Сашей закрылась дверь. — И говорить с ним сейчас бесполезно: он изо всех сил старается выручить Олю, а врать не умеет, и потому наколбасит так, что и сам запутается, и наши бедные головы вконец задурит.
— Самохин недавно из заключения, — напомнил я. — Так что не исключена, положим, месть. Или дружки, или пострадавшие — такие случаи тоже бывают: сочли, например, наказание слишком мягким. Это придется проверить.
— На всякий случай я уже наводил справки: его преступление не исключает такой возможности.
— Будем считать это первой версией? Хоть что-то соберем.
— А второй — этот мушкетер все-таки. Эх, если бы не его алиби.
— Нет у него никакого алиби, — буркнул я. — Он тоже отлучался. Сразу же, как только Оля вернулась.
Яков вытаращил глаза.
— И ты молчал?
— Молчал. И сейчас бы не сказал, если бы не считал Сашу в полной безопасности. Ты, Яша, прости, но для тебя главное — закончить дело, и поскорее. Ты прешь как буйвол. В нашем деле нужно быть особенно бережными с…
— Все, Серега, — не дал мне договорить Яков. — Собирай барахлишко и… к чертовой матери отсюда! А я еще вдогонку цидулю твоему начальству направлю, сообщу, как ты тут оправдываешь высокое доверие.
— Да не может этого быть! — закричал я, теряя терпение. — Неужели ты не понимаешь?
— Может, все может быть! — жестко отрезал Яков. — "Покойник не был нравственным человеком" и мог жестоко оскорбить девушку. А у таких, как твой подзащитный, которому ты, кстати, стал сообщником, свои понятия о чести. И о том, как надо ее защищать, особенно когда это касается дамы сердца. Оля могла умышленно назначить свидание Самохину в твоем номере и, убедившись, что он там, сообщить об этом Саше, а тот его… — Яков выразительно щелкнул пальцами и, помолчав, добавил: — И я могу его понять. Да, его я могу понять. А тебя — нет. Собирайся и мотай отсюда.
Я бы многое мог возразить ему, но понимал, что сейчас это бесполезно. Я встал, застегнул куртку, проверил, в карманах ли сигареты.